В следующий понедельник я открыл кафе и ступил в кромешную тьму. Пульсирующий красный глаз кофеварки потух; холодильник дышал чем-то кислым и теплым. Как обреченная девица в фильме ужасов, я начал бегать по кругу, теребя выключатели, пока до меня не дошло, что случилось. Я вытащил четыре ящика скисшего молока наружу и позвонил в «Кон-Эд».

Разжиревший за счет кондиционера августовский счет за электричество, включая штраф за неуплату, составлял немилосердные 706 долларов. Свет за сентябрь стоил 582, за октябрь — 395: всего 1683 доллара, судьбоносное число. В 1683 году Георг Кольшицкий пробрался сквозь турецкую линию фронта и привез в осажденную Вену необходимую подмогу.

Нам на подмогу звать было некого. Я оплатил счет, выйдя за предел возможностей моей последней кредитной карточки и сведя мой банковский счет, при помощи страховки от переизвлечения, к четырехзначному отрицательному числу.

Время пришло.

«Кольшицкий» закрыл двери на Хэллоуин. В порыве запоздалого прагматизма я остановил все услуги в и вечера 31 октября, чтобы не создавать новых счетов за ноябрь.

Девушки Нижнего Ист-Сайда впархивали и выпархивали, одетые, с удручающей однообразностью, в порновариации медсестры, кошки, ангела или черта. Была и пара более актуальных костюмов — Лора Буш, «гарлемская проститутка», забывшая ради случая снять часы «Картье», и существо, изображающее демонический тощий небоскреб, со словами «Джентрификация Нижнего Ист-Сайда» на перекинутой через плечо ленте. В каждой из них мне виделась Карина, и я поднимал взгляд с содроганием. Настоящая Карина Рошешуар не объявлялась с прошлой недели; в качестве причитавшейся ей зарплаты, как я обнаружил, она, уходя, очистила кассу. Я с тем же успехом мог бы отдать оставшиеся пятерки и долларовые бумажки Иволгину.

Мы с Ниной по очереди работали за стойкой и на кухне, сменяясь каждый час в торжественном молчании, как бифитеры. Она позаботилась украсить кафе к празднику бумажными пауками и ведьмиными котелками. Странно было думать, что их уберут вместе со всем остальным, что они так же перманентны, как и все в этом помещении.

Манхэттенские дети не ходят за сластями к соседям — они организуют налеты на магазины, и Хэллоуин таким образом превращается из древнего общинного ритуала в репетицию шопинга. Наш нераспроданный товар прекрасно для этой цели годился. К девяти часам в кафе закончились конфеты, печенье, пирожные и шоколадные трюфеля, и мы стали раздавать двухфунтовые пачки цайдлевского кофе и какао. Дети удивлялись, но родители не возражали.

«Кольшицкий», наш спутник с мышиным экипажем, падал и сгорал на низкой орбите, выпуская в космос шлейф долларовых знаков.

Нашим последним посетителем на этот и все последующие дни стал страдающий от болезни Альцгеймера пожилой человек с царственной осанкой актера Майкла Кейна, который, не теряя достоинства, потянулся за черствой декоративной булкой, поддерживавшей наше меню, и сморгнул одинокую слезу смущения, когда его дочь — увядающая красавица около тридцати прекрасных и пяти невыносимых лет — мягко сказала ему: «Нет, нет. Это не едят». У меня не было таких запасов самообладания. Я принял его странный заказ (суп, фруктовый салат), передал его Нине, с каменным лицом работавшей в кухнетке, заперся в туалете и минут десять ревел как осиротевшая белуга.

В то время как «Кольшицкий» скончался враз, на полчашке, наш брак таял постепенно — исчезая частица за частицей, слой за слоем, как сон, который с точностью до мелочей помнишь утром и еле припоминаешь к полудню. Нина и я злились друг на друга в столь равной мере, что между нами воцарился полный стазис. Шахматисты называют такой расклад «цугцванг» — позиция, при которой любой ход с любой из двух сторон приводит к поражению.

Инцидент с Кариной не расколол нас, а скорее заморозил. Дни напролет мы держались друг у друга на краю поля зрения и валились ночами в одну кровать без слов и прикосновений. Это было долгое, медленное расставание, не требующее физической разлуки: по утрам, вразнобой шурша зубными щетками в слишком тесной ванной, мы могли, казалось, пройти друг сквозь друга, как два привидения. Нина проводила все больше и больше времени на телефоне с Сан-Франциско, в приглушенных переговорах с Ки. Ей-богу, она вдруг свободно заговорила на малайском. Ее половина шкафа становилась все опрятнее. Ее фотографии пропали со стен. Строй ее косметики поредел.

Я, в свою очередь, транжирил дни, болтаясь между Верхним Вест-Сайдом и мертвым кафе и произнося одну и ту же речь перед чередой робко любопытствующих мечтателей. Я не мог продать само кафе, так как помещение было не наше, но я мог попробовать продать корпорацию, которая им «управляла». Бренд, либхен. Пару раз, когда один потенциальный покупатель назначал встречу в девять вечера, а другой — в десять следующим утром, я даже ночевал на красном диване посреди кафе.

— Мне нужно уехать, — сказала наконец Нина. — На некоторое время.

— В Малайзию?

— Нет, не в Малайзию… пока. В Сан-Франциско. Я остановлюсь у мамы. Поработаю на подхвате в какой-нибудь юридической фирме. Они там не возражают против людей с нью-йоркским баром.[87]

— Баром?

— Лицензией юриста.

— А, ну да, ну да. Понятно.

— Ну так вот, — продолжила она почти жизнерадостно. — Кацуко пусть еще немножко поживет с тобой. У мамы новый заскок, аллергия, говорит, на кошек.

— Да, — сказал я. — Любит же она отбивать тебя у… — я хотел сказать «близких», но внезапно почувствовал, что этот термин, возможно, уже устарел. — А что с квартирой?

— Я полагаю, мама выкупит ее из этой твоей чудовищной ипотеки и продаст. В какой-то момент. Не сейчас.

Понятно, что не сейчас. Гораздо приятнее подержать меня здесь в полном одиночестве, чтобы поразмышлял о своем плохом поведении и потрясся в ожидании стука в дверь.

— Пока что мама просто возьмет на себя квартплату, — добавила Нина.

— Да прекратишь ты говорить «мама»? — взорвался я. — Ты обогатила доктора Каплана тысяч на десять, пока не переключилась на «Ки».

— На это я отвечать не собираюсь, — сказала Нина. В ту же секунду Кацуко мяукнула и прыгнула ей на колени, и она заплакала. Я вышел в столовую на углу за стаканчиком чая в пакетике за 79 центов.

Когда я вернулся, ее не было. Вот так просто. Существуют два образчика народной мудрости, касающиеся лягушек в кувшинах. Один — бодрая, в некотором роде протоамериканская притча о лягушке, которая упала в кувшин с молоком и, отказавшись покориться судьбе, ожесточенно дрыгала лапками, чтобы не утонуть, — и в конце концов сбила молоко в твердую масляную платформу для спасительного прыжка. Вторая мудрость гласит, что лягушка, брошенная в крутой кипяток, выпрыгнет, в то время как лягушка в постепенно подогреваемой воде так и сварится, ничего не заметив. Обе аллегории используют один и тот же реквизит и содержат одну и ту же мораль: постепенные действия дают положительный результат — разве что героиня выживает в одной и дохнет в другой. Все зависит от того, что считать положительным результатом.