После четырех месяцев очумелого бултыхания я казался себе наихудшей возможной комбинацией двух лягушек. Я плавал в кипятке, прекрасно осведомленный о температуре, и пытался сбить воду в масло. Этот образ не выходил у меня из головы: лягушка дрыгает лапками среди изгибающихся колонн пузырьков, и оптимизм все еще читается в ее сваренных вкрутую глазах.

Размышления Джереми Фельдшера на наш счет в «Нью-Йорке» вышли через неделю после того, как мы закрылись. Рецензия оказалась не вполне рецензией и нашлась не в ресторанном отделе, а в рамках доселе неизвестной мне колонки «Приглашенный критик». За страницей сплетен, за отделом культуры, прямо перед разворотом с рекламами дорогих блядей прятался один аккуратный столбик сплошного, без иллюстраций, текста вдоль правого края страницы — всего в четыреста слов длиной.

Ни личность, ни намерения автора не оставляли сомнений с первой же строчки. Фельдшер был достаточно нагл и достаточно мелочен, чтобы вести прямой диалог со мной поверх голов читателей.

Каждый день в Соединенных Штатах несколько тысяч молодых людей мечтают владеть именно таким кафе; господин Шарф умудрился открыть свое. Но, как и все исполнившиеся мечты, эта не совсем похожа на то, что представлялось мечтателю. «Кольшицкий», кофейня на венский манер в Нижнем Ист-Сайде, идеологически близка «Фриманс», «Марлоу и сыновья» и нескольким другим заведениям, чей модус операнди — притворяться, что индустриализации американской сферы обслуживания до сих пор не произошло. От стандартных торговцев роскошью владельцев этих мест отличает настойчивый и упрямый популизм («Марлоу» содержит якобы простенькую лавку, набитую органическими деликатесами; «Кольшицкий» с оглушительными фанфарами продает кофе за доллар, как будто эта обычнейшая практика представляет собой пример небывалого благородства). По сути своей эти заведения — арт-проекты, существующие в полном отрыве от экономической реальности, а временами и вопреки ей.

Я не знаю, что о них думать, особенно о «Кольшицком». С одной стороны, мне нравятся его трепетные айншпеннеры; с другой стороны, пить их — все равно что поздравлять самого себя с собственным благополучием. Да, ты достаточно богат, чтобы позволить себе айншпеннер, и достаточно умен, чтобы знать, что это такое. Но возможно ли регулярно посещать кофейню, открытую хипстерами как бы понарошку — ради перманентного кукольного чаепития, — и утверждать, что поддерживаешь малый бизнес? Увы, настоящий малый предприниматель, действительно нуждающийся в моей поддержке, скорее всего сидит где-то в Квинсе, выжитый из Манхэттена, и его кафе не отвечает моим утонченным вкусам. Этический раскол огромен, и он продолжает расти. Вместо былых бизнесов категории «мама и папа» нам (просвещенным нью-йоркским гурманам) предлагаются «сын и дочка»: субкультура золотой молодежи, одни представители которой шутки ради притворяются рестораторами и лавочниками, а другие им подыгрывают в роли покупателей. Барышни-крестьянки, баре-бармены! Но посмотрите, что произойдет при первом же признаке финансового неблагополучия. Как быстро сбросят они за борт свои милые кофейни и ностальгические галантереи и вернутся в ряды маркетинговых консультантов, пиар-директоров и прочих зыбких псевдопрофессий, составляющих наш постмотдернистский Манхэттен, где деньги делаются на деньгах и СМИ пишут о СМИ? Иногда полезно проверить, как идут дела в настоящем мире с его «Старбакс» и «Суперкатс». Ради бога, ходите в «Кольшицкий» и иже с ним, но не гладьте себя за это по голове.

Больше всего в статье меня раздражало то, что я практически со всем в ней был согласен. Читалась она, между прочим, гораздо лучше, чем любые четыреста слов из «Трехполюсности»: фиаско, брак, короткий формат и особенно фурычащие под каждым словом моторчики мести — все перечисленное явно шло на пользу стилю Фельдшера. Вскоре после этого его колонка, в которой он язвительно прохаживался по той или иной тенденции на потеху читателю, стала еженедельной частью журнала. За это, решил я, он должен благодарить меня — как критика и как тему.

Фельдшер был не прав в одном, разумеется. Избавиться от дохлого кафе было примерно так же легко, как сбить воду в масло. Я начал со звонка в серьезную посредническую фирму и заявил, повинуясь безумному импульсу, что хочу продать «Кольшицкий» за двести тысяч долларов. Беседа с прибывшим из Мидтауна представителем фирмы прошла по сценарию знаменитого скетча из «Монти Пайтона» о мертвом попугае.[88]

— Секундочку. Вы говорите, это активный бизнес? — спрашивал посредник, щурясь, чтобы рассмотреть силуэт вырубленного «Ранчилио» в романтическом полумраке.

— Разумеется, — с негодованием отвечал я. — Мы просто закрыты на день Благодарения. А так он приносит около пяти тысяч долларов в неделю. Вы читали о нас в журнале «Нью-Йорк»?

— Но день Благодарения только через три недели.

— Я имел в виду канадский день Благодарения. Моя супруга навещает родственников в Ванкувере.[89]

— Но ведь…

— А давайте я покажу вам подвал.

Когда стало ясно, что посредник не собирается отвечать на мои последующие телефонные звонки, я урезал цену до восьмидесяти тысяч — примерно столько стоили ремонт, оборудование и оставшийся в кладовке товар — и вывесил бесплатные объявления в Сети. В Индиане аналогичные манипуляции совершали Николай и Белла Шарф. Я заметил, что стал звонить им каждые пару дней, мучимый желанием и невозможностью открыто посочувствовать или обсудить положение.

— Ну и рынок, — вздыхал отец. — И холодает с каждым днем. Еще пара недель, и у мамы опять аллергия начнется. Ты понятия не имеешь, Марик, как все это тяжело. Понятия не имеешь.

— Не имею, — кивал я, ожесточенно скребясь в приступе психосоматической чесотки. — В Манхэттене все в порядке, тьфу-тьфу.

— Постучи по дереву.

В один особенно безнадежный вечер я набрал номер Вика Фиоретти, законного владельца «Кольшицкого» в параллельной вселенной моей Большой Лжи, чтобы узнать, не захочет ли он и в самом деле прикупить кафе. Слава богу, он не поднял трубку. Его автоответчик разразился припевом «Коричневого шарфика», ускоренным до птичьего тембра.

Объявления в интернете тем временем привлекли сонм потенциальных покупателей, сплошь праздных любителей поохать-поахать. Серьезных клиентов среди них не было. По большей части это были состоятельные пары в пароксизме Kaffeehaustraum, кавалькада искаженных отражений меня и Нины.

Некоторые прибывали со своими собственными, нежно выпестованными предпринимательскими фантазиями. Супруги, весь визит державшиеся за руки, хотели открыть смесь магазина антикварной книги с ресторанчиком, специализирующимся на фондю. «Надеюсь, одна секция будет на порядочном расстоянии от другой», — сострил я и был встречен непонимающим взглядом. Пожилая лесбийская пара мечтала открыть сосисочную с панковским декором; я чуть было не рассказал им про «Будку», но вовремя прикусил язык. Грустиоглазая женщина в огромном свитере с утенком Дональдом примеривалась к помещению как к потенциальному магазину канцтоваров для дамских альбомов. «Коллаж, — строго сообщила она, — самое быстрорастущее хобби в Америке. Но, глядя на Манхэттен, этого не скажешь». Я согласился, что это возмутительно.