— Прости меня, сын мой! — прошептал Жан вновь, обращаясь к своему ребенку через неизмеримую пропасть, разверзшуюся между ними.

А потом свернул в переулок, который вел к Темзе, и быстро зашагал к пристани, гдеперевозчики ссорились из-за пассажиров.

* * *

На холодном каменном полу его тело давно онемело. Хотя наставники Томаса уже давно не рекомендовали боль как способ сосредоточить ум, ему казалось, что это пустячное неудобство, напротив, весьма полезно. Он даже нарочно выбрал самое неудобное помещение в этой наполовину восстановленной башне Мартина, где больше никто не жил. Томас Лоули сделал это потому, что комната напомнила ему суровые монастырские кельи, в которых он научился любить Христа.

Сегодня ему никак не удавалось добиться ясности мыслей. Требования долга тонули в водовороте, сливаясь там с длинными черными волосами, черными глазами — с женщиной, которая спокойно парила над дорогой у стен павшей Сиены. Томас узнал ее в ту самую минуту, как только увидел ее на сожжении еретиков. И лишь после долгих часов молитвы ему удалось отделить ее образ от своего ответа. Как всегда, этот ответ заключался в слабости духа, в его прежней, греховной жизни. Когда Томас был солдатом, то вокруг него всегда было много женщин: они были доступными, из-за них дрались. Один раз он даже решил, что влюблен. Все это — заблуждения, дьявольский соблазн. Уже десять лет Томас избегал женщин. Десять лет он был солдатом Христа в Обществе Иисуса. Эта женщина, эта Анна стала просто напоминанием о прошлом. Наконец Томасу удалось отделить свою реакцию на ее прекрасную плоть и несомненную отвагу от желания спасти ее душу. К тому моменту, как он услышал шаги, поднимавшиеся по полуразрушенной лестнице башни к его комнате, он уже был готов ко встрече с ней.

«Теперь она больше не парит», — подумал Томас.

Анна стояла, повернув голову, и темные волосы вуалью закрывали ее лицо. На них остались следы грязи и соломы, под стать отметинам, испещрившим ее блузу и юбку. Она скрестила на груди руки, стиснула кулаки.

— Вы не сядете? — предложил Томас, указывая туда, где по одну сторону стола были поставлены два стула, развернутые друг к другу.

Девушка ничем не показала, что слышит. Только когда иезуит повторил свой вопрос и сделал шаг в ее сторону, узница повернула к нему лицо, такое же грязное, как и одежда. На правой скуле у нее красовался синяк, темный и опухший.

Томас указал на него.

— С вами дурно обращались. Мне очень жаль. Садитесь, пожалуйста. Пожалуйста.

«Так вот как это начинается, — подумала Анна. — Я слышала о том, как действуют палачи. Мерзкая камера. Стражники — жестокие, похотливые. Потом — добрый, мягкий мужчина. И наконец, тот человек, который так разъярился вчера и который вернется с разрешением мучить меня».

Анна села. Ей налили вина, предложили хлеба. Она начала жевать жесткую корку, а выпила очень немного. Она не ела уже сутки.

Томас наблюдал за ней. Когда был съеден второй черствый рогалик, он заговорил:

— Вам известно, почему вы оказались здесь, дитя? Еда помогла ей восстановить силы.

— Чтобы продолжить мои мучения. Чтобы ослабить меня перед тем, что меня ждет.

— Вы так плохо обо мне думаете?

— Я вообще никак о вас не думаю, сударь. Я вас не знаю.

— Мое имя — Томас Лоули. Я — член Общества Иисуса. Это вам что-то говорит?

На тарелке еще оставались крошки, и Анна стала подбирать их.

— Да. Мой брат учился в вашем ордене в Риме. Вы — янычары Папы Римского.

Это стало для него неожиданностью — услышать старинное оскорбление из ее уст. Томас даже рассмеялся.

— Возможно, мы — действительно воины Христовы, леди. Однако ваш необыкновенный брат не принадлежит к нашему ордену, потому что, кажется, считает наши методы недостаточно воинственными. Ваш брат хотел бы сжигать еретиков, чтобы спасти их от грехов. Мы же стремимся убеждать, а не принуждать.

Анна Ромбо впервые посмотрела ему прямо в глаза.

— Значит, вы хотели бы спасти меня от греха?

— Это стало бы для меня огромной радостью.

— Однако я не еретичка.

— И все же вы здесь из-за еретического дела.

— Я здесь по семейному делу, сударь, только и всего. И как я могу быть еретичкой, если никогда не была католичкой?

— Вас не крестили?

— Нет. Моему отцу не нравится то, что делают ради религии. А моя мать… — Анна помедлила, а потом смело заключила: — Моя мать — еврейка. Она говорит, что это значит, что я тоже еврейка. Так что теперь можете ненавидеть меня еще и за это.

— Ненавидеть вас?

Поразительная новость! Брат этой женщины ненавидел евреев с таким пылом, какого Томас еще никогда не встречал. А ведь он встречал немало людей, ненавидевших евреев. И вот теперь выясняется, что Джанни и сам был евреем!

Томас отошел от стола и посмотрел на простое деревянное распятие, висевшее в углу. Повернувшись к узнице спиной, он сказал:

— Вы знаете, что говорит о евреях наш дражайший глава, Игнатий Лойола? «Подумаешь! Быть в родстве с Господом нашим Христом и Госпожой нашей преславной Девой Марией!» — Иезуит снова повернулся к пленнице. — Нет, я не стану ненавидеть вас за это. Я вас чту.

Анна всмотрелась в лицо этого человека. Она знала, что оказалась здесь для допроса. Возможно, такова его манера: заманить ее, накормить, заболтать… Тем не менее он казался искренним. И тем больше у нее причин оставаться настороже. Однако Анне не удалось обуздать свой язык, потому что ее всегда раздражала самоуверенность религиозных людей.

— Но я тоже люблю историю о Христе. Не ту, которую рассказывает церковь. Его собственную историю, изложенную в его собственных словах!

— Дитя, не вам толковать Его слова. Это — дело Святой Церкви. Все остальное — ересь. Неужели вы не понимаете, что именно за этот грех вчера была сожжена женщина?

— Ну вот видите, — откликнулась Анна. — Значит, я все-таки еретичка.

Разговор пошел не так, как надеялся Томас. Пора менять подход.

— Как мне хотелось бы, чтобы у меня было время освободить вас от ваших ошибок! Увы, у нас с вами нет долгих часов, необходимых для этого. Тот, кто приказывает мне здесь, в Англии, — человек весьма нетерпеливый. Он хочет получить от вас сведения. И его методы весьма отличаются от моих.

Анна понизила голос:

— Разве это благородно с вашей стороны — угрожать мне, сударь?

— Я не угрожаю вам, дитя. Я объясняю, что произойдет. И я не в силах изменить этого. Если только вы не…

— Да?

— Если вы не скажете мне сейчас то, что нам нужно знать. Если вы это сделаете, то тем самым не только спасете свою жизнь — у нас может появиться время, которое необходимо для того, чтобы я мог спасти и вашу душу.