Суслова. Этим самым стране был нанесен политический и экономический урон. К тому времени Брежнев стал уже считать себя вождем. Верным марксистом-ленинцем. Выдающимся деятелем международного коммунистического движения. А страну забросил. И уже пошла расправа с кадрами, которые помогли ему прийти к власти. Ордена любил безумно. Об этой его слабости были осведомлены многие государственные деятели разных стран. Помнится, Подгорный говорит ему: «Леонид Ильич, нельзя же так. В народе уже анекдот ходит, что нужно Генсеку операцию делать по расширению груди. Награды вешать некуда…»

— Значит, Брежнев знал об анекдотах, над которыми рыдала вся страна?

— Знал, конечно. И говорил: «Если рассказывают обо мне, значит, любят меня…»

— А каковы у вас были отношения с Брежневым? Ваши семьи бывали друг у друга в гостях? Или это были чисто деловые отношения?

— Я никогда с ним не дружил. И очень много стычек было с ним по работе. Я всегда считал его выскочкой. Как-то во время заседания я написал записку, что возражаю против продажи за рубеж жмыха. Знаете, что это? Белковый корм для скота. Ценная вещь. А мы его продавали. Вот мне Брежнев и всыпал, что я, дескать, вмешиваюсь во внешнеторговые дела. И таких стычек было много.

Подвергался я «критике» и осуждению, в частности, и за отчисления в фонд республики валюты, полученной при реализации произведенных ею товаров.

В то же время я неоднократно выполнял ответственные и довольно щекотливые поручения Политбюро ЦК и лично Л. И. Брежнева. Это в основном то, что было связано с чехословацкими событиями 1968 года. Несмотря на трудности во взаимоотношениях с некоторыми «идеологами», мне казалось, все проходит нормально. По основной работе мне никогда не предъявлялось никаких претензий.

Но вот во время работы Пленума ЦК КПСС 19 мая 1972 года Брежнев взял меня за плечо и говорит: «Пойдем поговорим». Вышли в комнату. «Как на Украине?» А я только вчера рассказывал ему, как дела идут. Я отвечаю: «Да я ж тебе уже рассказывал». Он: «Не сердись. Говори». Я ему рассказал снова.

«Ты работаешь первым секретарем ЦК КПУ уже около 10 лет, наверное, тебе уже надоело, и ты надоел всем». Я сказал Брежневу: «Скажите откровенно, Леонид Ильич, к чему этот разговор?» «Думаем, — ответил он, — что тебе пора перебираться в Москву работать. Надо дать дорогу молодым товарищам, подержался за власть, дай другим подержаться». Брежнев предложил мне должность заместителя Председателя Совмина СССР, заниматься, сказал он, будешь оборонной промышленностью. Я его спросил: «А что случилось, какие ко мне претензии по работе?» Он ответил: «Претензий никаких нет, так надо сделать». Я не давал согласия на переход работать в Москву и сказал ему: «Если я чем-либо вас не устраиваю, прошу отпустить меня на «отдых», оставить в Киеве, где у меня семья, дети, внуки. К тому же начинать новое дело в такие годы поздновато, ведь мне пошел уже шестьдесят пятый». Брежнев уговаривал, обещал «золотые горы» и вечную дружбу. Я не устоял: «Ну что ж, всему есть начало и конец. Мне жалко расставаться с республикой, там остается много начатых мной и незавершенных дел и планов». На мое «согласие» Брежнев подарил мне свой «поцелуй Иуды».

После Пленума ЦК состоялось вечером заседание Политбюро, на котором Брежнев сообщил о моем «согласии» работать в Москве. Было принято решение Политбюро об освобождении меня от обязанностей первого секретаря ЦК КПУ и утверждении в должности заместителя Председателя Совмина СССР. Для многих членов Политбюро это было неожиданностью. Все меня поздравляли, а у самого на душе тревожно и тоскливо.

— А что было потом?

— Я приступил к работе в Совмине, «определили» мне объем работы. Пробыл в этой должности почти год, освоился, имел неплохие отзывы. И все же эта работа меня тяготила, хотя я и старался смириться, но ничего хорошего не получалось. Я был просто большим чиновником с малым портфелем и без права решать самостоятельно какие-либо вопросы.

Потом началась вокруг меня какая-то возня, причем организована она была явно на Старой площади, ибо я еще оставался членом Политбюро ЦК КПСС. И все это делалось не только с ведома Брежнева, а под его непосредственным руководством и не без участия Суслова. В конце концов я тоже вынужден был уйти в отставку «по состоянию здоровья», хотя мои «болезни» заключались в том, что я всегда говорил правду, не умел лицемерить и подхалимничать, не преклонял колени перед новоявленным «вождем». Наконец я написал заявление в Политбюро, в котором изложил всю сложившуюся вокруг меня ситуацию.

— И как Брежнев реагировал на это заявление?

— Когда я попал на прием к Брежневу, он заявил: «Что же, ты этим заявлением хочешь оставить документ, по которому меня после смерти будут ковырять носком сапога?» Я сказал ему, что здесь написана только правда. Что мне до сих пор неизвестно, за что меня освободили от обязанностей первого секретаря ЦК КПУ, а теперь еще ко всему организовали травлю. Наконец Брежнев сказал, что якобы я в свое время «не считался с Москвой, слабо вел работу с националистическими проявлениями». Я на это ответил, что все это служит только предлогом. Истинная причина в том, что опасно держать в составе Политбюро принципиальных людей, имеющих свое мнение, много знающих о тайнах «кремлевского двора». Разговор был долгий и тяжелый. Брежнев настойчиво «рекомендовал» мне переписать заявление, адресованное в Политбюро, я отказывался, тогда он пригрозил мне, сказав: «Ведь ты, Петр Ефимович, сам понимаешь, что можно уйти в отставку так, что тебе никто руки не подаст, а можно уйти с почетом». Я вынужден был несколько срезать острые углы в моем заявлении, после этого Брежнев его принял. На прощание поблагодарил за совместную работу и расцеловал меня, и это был второй «поцелуй Иуды».

На Пленуме ЦК 27 апреля 1973 года я не присутствовал, сославшись на плохое самочувствие. Я был освобожден от обязанностей члена Политбюро в связи с болезнью и переходом на пенсию.

Два года сидел дома, чувствовал себя очень плохо. Затем немного отошел, хотел пойти работать. Везде любезно принимают, сочувствуют, но решить без ЦК не могут. А в ЦК тоже, кроме Брежнева, решать этот вопрос никто не осмелится. В апреле 1975 года я написал письмо Брежневу с просьбой дать мне возможность работать. Он позвонил мне на дачу и сказал, что дано указание Д. Ф. Устинову заняться моим устройством, как он решит, так и будет. Так была прорвана брежневская блокада, после двухлетнего бездействия я пошел работать на одно из предприятий Министерства авиационной промышленности…

Волной меня смыло с политической палубы. Но работой держусь на плаву. Работа —