Генерал отвернулся от окна и решительно двинулся к выходу. Он принял решение, о котором потом жалеть не придется. По крайней мере, ему не будет стыдно за себя.

Профессор Мияма, лежа на диване в своем номере, уныло пролистывал меню рум-сервиса и одновременно лениво прикидывал в уме, какие счета придется оплачивать по его золотой карте банку Мицуи-Сумитомо. Спускаться в ресторан не хотелось: голова болела после вчерашнего, здешняя кухня ему порядком надоела, а общаться лишний раз с официантами было уж и вовсе ни к чему. И так его уже знал по имени весь персонал отеля «Балчуг Кемпински». Администратор величал «Господин профессор», горничные, подмигивая, звали просто «Мияма-сан», а метрдотель в ресторане с низким поклоном то ли в шутку, то ли всерьез вечно приговаривал: «Добро пожаловать к нашему шалашу, уважаемый японский гость!». Скоро, наверное, на дверь его люкса «Кремлевский» повесят мемориальную табличку, как на номере 64 в Палас-отеле швейцарского городка Монтрё, где Владимир Набоков провел последние пятнадцать лет жизни. А, может быть, и памятник перед «Балчугом» поставят с трогательной надписью по-русски: «Профессору Кудзуо Мияме, спасителю России и ревнивцу русской духовитости». Поставили же в Монтрё памятник Набокову – хоть его номер и не стоил полутора тысяч долларов в сутки…

Впрочем, пока не похоже. Русские партнеры вот уже несколько недель его здесь маринуют – не торопятся с окончательным решением, с ратификацией секретного пакта. Даже друг и приятель Шурик Пискарев давно не показывался: выжидает, наверное, хочет понять, откуда ветер дует. Но ветер пока вообще не дует – штиль. После того, как они дали предварительное согласие на все условия договора. русские молчат, а генерал Симомура на все вопросы отвечает своим излюбленным «Гамбаттэ кудасай! – Держитесь!». Ну что ж, профессора Мияму голыми конечностями не возьмешь, как говорят в этой варварской стране. Он держится, хотя и прибавил в весе уже три кило. Каждый день приходится собирать волю в кулак, чтобы выдержать все искушения этой чертовой русской кухни.

Что-что, а поесть здесь любят. Это вам не японский ресторан с блюдечками тофу, ломтиками сасими и парой непроваренных рапанов в ракушках. Столько осетрины, крабов и омаров, столько телятины в бургундском и нежнейшей гусиной печенки фуа гра под сладкий Сотерн скромному японскому профессору не довелось поглотить за всю его долгую жизнь. Не говоря уж об истинно российских разносолах: тройной монастырской ухе, наваристой мясной солянке, розовых заливных поросятах, жареных тетеревах, оленине под брусничным соусом, медвежатине и лосятине с бутылкой-другой марочной водки.

Да, тяжела жизнь спецагента. Тяжела и полна неожиданных вызовов. Вот только вчера поспорили в баре отеля с ирландцем, который назвался корреспондентом агентства «Даблин пресс» и, вероятно, нарочно, чтобы подразнить собеседника, говорил по-английски с сильным русским акцентом. Спор зашел, как всегда, о русской духовитости. Мияма доказывал, что Россия вскоре должна снова стать для всего человечества символом надежды и оплотом добродетели, потому что только здесь еще сохранились духовные скрепы в обществе и единение здоровых патриотических сил. При этом каждый свой аргумент подкреплял основательным глотком «Путинки». А ирландец ржал, «как вшивый мерин» – ох уж эти русские идиоматизмы! – и лакал даже не свой ирландский виски, а какой-то сомнительный бурбон. Всякую русскую духовитость он напрочь отрицал и пытался доказать, что против Джеймса Джойса любой Толстой просто двоечник. Так и орал на своем тарабарском англо-ирландском: «Shithead! Fucking fooflo! Bleen! Go read Sorokin!»[34] Что все эти ирландские дерогативы значили, понять было невозможно, однако явно пьяный варвар хотел оскорбить и унизить классика. Какой позор! Вот она, просвещенная Европа! Читают только упадочную современную прозу и плюют на могилу Толстого. Пришлось ему сказать, что его Джойс сам шитхед, поставангардист не ровня Толстому, а виски ни в какое сравнение не идет с хорошей водкой. Ирландец неожиданно согласился, сказал: «I was just kidding, man!»[35] – и предложил, согласно русскому обычаю, махнуть по маленькой. Ну, и махнули…

Мияма полез за пачкой алкозельцера, к которому приходилось часто прибегать в последнее время, особенно с утра. Во время вечерних возлияний он обычно предохранялся с помощью отличного японского противоалкогольного препарата Пибурон, но как раз вчера запас таблеток иссяк. Дальше придется полагаться только на себя… Потягивая шипучее зелье, профессор меланхолично созерцал раскинувшуюся за окном Красную площадь со Спасской башней и мавзолеем, собор Василия Блаженного, похожий на раскрашенную игрушку, угрюмый серый фасад ГУМА и крыши делового центра столицы. Вид был замечательный, картинно-рекламный, но за две недели порядком приелся. Отчего-то вдруг захотелось в родные пенаты, в уютную токийскую квартиру с окнами на парк Синдзюку-гёэн, в привычную суету токийских будней. Часы показывали без четверти пять.

Внезапно зазвонил телефон – не мобильный, как обычно, а тяжеловесный кнопочный аппарат на тумбочке у кровати. Портье интересовался, угодно ли будет господину Мияме встретиться с пятью джентльменами, ожидающими его в фойе. Хотя подобный экспромт и не вполне вписывался в их стиль общения с московским бомондом, можно было предположить, что пакт наконец ратифицирован, и делегация явилась к нему с этой радостной вестью как к полномочному представителю японской стороны. Ну что ж, Кудзуо Мияма, будущий губернатор Приморья, всегда открыт для переговоров. Он поспешно натянул свежую рубашку и вчерашние носки, повязал галстук легкомысленным длинным узлом и, облачившись в официальный темный костюм, направился к лифту.

Его действительно ожидали пятеро, но среди них Мияма не нашел ни одного знакомого лица. Это его насторожило, и в памяти мгновенно всплыли рассказы про ужасы русской инквизиции. Отступать, однако, было некуда.

– Чем могу обслужить, господа? – с наигранной бодростью обратился он к пришельцам, которые сплоченной группкой сидели нахохлившись за журнальным столиком в фойе.

Те дружно встали, поглядывая друг на друга и смущенно переминаясь. Меньше всего эта делегация была похожа на агентов всесильной охранки. Профессор несколько успокоился и повеселел, поняв, что имеет дело с сугубо гражданскими лицами. После минуты неловкого молчания высокий брюнет лет сорока пяти в поношенном пиджаке, надетом на малиновую футболку, и видавших виды джинсах, шагнул вперед. Он изобразил нечто вроде церемониального поклона и, откашлявшись, начал:

– Господин Мияма, извините ради бога за неожиданное вторжение. Мы ваши давние горячие поклонники, фэны, если можно так выразиться. Все читали в журнале «Слово и дело» вашу статью о русском духе и японской плоти. Мечтали с вами встретиться и поговорить, но все случая не было. А тут вдруг один наш общий знакомый сообщил, что вы приехали в командировку по линии Министерства культуры. Ну вот, мы и решили экспромтом нагрянуть. Вдруг, думаем, профессор, при всей его занятости, согласится с нами побеседовать.