« Нет, нет, нет!» — кричало все во мне. Потом время вновь ускоренно перемоталось вперед, и я вновь очутилась в той ужасной ночи, когда моя мать разбудила нас и собрала в отцовском кабинете.

Мы слышали, как захватчики пытаются пробить ворота стенобитным тараном. Мы чувствовали запах дыма, заполнившего внутренний двор замка, где мародеры предавали огню дома наших слуг, хозяйственные постройки и конюшни. Рев перепуганных животных смешивался с криками мужчин.

Моя мать держала в руке амулет и пела. Я никогда раньше не слышала эту песню. Вообще я всегда любила, когда мама поет. Она пела в день весеннего равноденствия, приветствуя будущее плодородие земли. Она пела во время солнцестояния, восхваляя вечный круговорот года. Она пела над нашими крестьянами, когда они болели, были ранены или не могли родить ребенка. Но эта песня была совсем другой — в ней чувствовалась струя тьмы, похожая на пульсирующую связующую нить, и эта струя постоянно росла и расширялась. Тьма была вокруг нас. Мы, пятеро детей, во все глаза смотрели на маму. Сигмундур и Тинна выглядели мрачными и торжественными, но нисколько не испуганными. А мы, трое младших, стояли, разинув рты.

Главные ворота замка были пробиты. Едкий дым начал просачиваться сквозь узкие бойницы, в носах у нас защипало. Голос матери стал грозным и страшным, огромным, темным и могущественным. Свет в комнате померк, нам сделалось трудно дышать, мы уже не могли разглядеть ничего, кроме лица матери, вдруг ставшего белым, пугающим, почти незнакомым.

Захватчики начали выламывать дверь в кабинет. Эта дверь была двухдюймовой толщины с замком из кованного железа. Запиравший дверь брус был толщиной в три дюйма.

На миг мать прервала пение и посмотрела на моего старшего брата.

— Помни, Сигмундур, — сказала она голосом, совершенно непохожим на мамин. Я испугалась и заплакала, вцепившись в Эйдис, а Хаакон тоже вцепился в меня, но не заплакал, потому что был уже большим семилетним мальчиком. — Ты помнишь, что я тебе сказала?

Мой брат мрачно кивнул, положив обе руки на рукоять меча.

— Я все сделаю, мать, — ответил он.

Комната содрогнулась от удара стенобитного тарана в дверь. Тонкие стеклянные кубки посыпались с каменной полки над камином. Единственный факел в комнате бросал трепещущие отсветы на стены, бешено плясали языки огня в очаге.

И тут одновременно произошли два события.

На все происходившее я смотрела снизу, с высоты роста десятилетней девочки. Я чувствовала жесткий лен ночной рубашки Эйдис под своими судорожно стиснутыми пальцами. Я была дочерью Ульфура, волка, поэтому должна была быть сильной и храброй. Но меч выпал из моих онемевших рук, и я могла только стоять и смотреть на маму.

Огонь в очаге взметнулся и вырвался наружу, высыпав ливень искр на ковер. Что-то большое и круглое, как кочан капусты, скатилось по дымоходу, рухнуло в огонь и выкатилось на пол комнаты.

Это была голова моего отца, отрезанная от шеи, нее еще кровоточащая, с полуоткрытыми ртом и вытаращенными глазами.

Я едва не оглохла от собственного пронзительного визга.

В тот же миг дверь, наконец, поддалась, дерево треснуло, железные заклепки вылетели прочь. Двое мужчин ворвались в комнату — высокие, бородатые, в металлических кольчугах, с лицами, размалеванными грубыми черными, белыми и синими полосами.

Один из них взревел и поднял топор. Моя мать вы крикнула несколько резких слов, и я сжалась от страха, мне было больно слышать эти слова, ибо в них была тьма, сила и ярость. Мать выбросила руки в сторону этого мужчины, и в тот же миг кровь и кольца металлической кольчуги брызнули в комнату.

Второй человек оцепенел, глядя на своего товарища, который слегка пошатнулся, непонимающе глядя на себя, на свое тело, превратившееся в окровавленное мясо. Силой своей магии моя мать освежевала его заживо, и теперь у него не было ни кожи, ни волос, ни одежды. Только круглые, выпученные глаза и обтянутый кровавыми мышцами череп. Он упал ничком, на лицо, и мой брат Сигмундур, испустив боевой клич, прыгнул вперед, взмахивая мечом. Одним ударом он отрубил упавшему голову и ногой отшвырнул ее через всю комнату.

Теряя сознание, я вырвалась от Эйдис и Хаакона и, бросившись к матери, вцепилась в ее юбки. Из коридора доносились крики захватчиков, крушивших все, что попадалось им под руку, предававших огню наш замок.

И тогда второй воин взревел и, не сводя глаз с моей матери, занес над головой свой тяжелый меч.

Задыхаясь, я отскочила назад, судорожно хватая ртом воздух, и нечаянно перевернула ногой миску с водой. Я снова была здесь, и серый зимний день лился в комнату через окно. Затравленно озираясь, я увидела лицо Солиса, классную комнату, голые верхушки деревьев за окном.

Мои легкие вдруг опустели. Судорожными глотками я втягивала в себя воздух, борясь с резко сузившимся полем зрения, предшествовавшим обмороку. Пролитая вода впиталась в брючину моих джинсов, а я, как безумная, принялась царапать пальцами глаза, чтобы вырвать то, что они увидели.

— Настасья! Что случилось? — закричал Солис.

Я рухнула на четвереньки, отшвырнула миску, и меня вырвало. Откуда-то издалека до меня доносился собственный утробный вой. Солис дотронулся до меня своей прохладной рукой, но я отшвырнула ее и неуклюже вскочила на ноги. Меня шатало, я не могла идти прямо, голова кружилась от тошноты и ужаса.

Не помню, как я доплелась до двери, как открыла ее и выбежала в коридор. Я выбежала в холодный зимний вечер, забыв о своей куртке, забыв о том, где я нахожусь.

В дальнем конце поля темнела густая живая изгородь остролиста, отгораживавшего посевы от выпаса для коз. Не задумываясь, я побежала туда, к этим зеленым зарослям, чтобы скрыться от всех. Я задыхалась, но все равно продолжала кричать, сердце барабанным грохотом колотилось у меня в ушах. Потом ноги у меня подкосились, и я рухнула на колени на твердую землю.

Я все дрожала и знала, что больше никогда не смогу согреться. Крепко зажмурив глаза, я снова, как уже много раз до этого, пыталась перестать видеть то, что только что увидела. Но эти картины были навсегда выжжены в моей памяти, и не только образами, а резким треском огня, медным запахом крови, отвратительным смрадом горящих шерстяных ковров, криками мужчин, воплями слуг... До самой смерти я была обречена видеть незрячие глаза своего отца. И человека, превратившегося в кровавое мясо.

Свернувшись в комочек под изгородью, я царапала пальцами жесткую землю, корчась от такой невыносимой боли, что боялась сойти с ума. Горло мое судорожно сжалось, из носа лило, глаза горели, я тоненько скулила, а потом вдруг слезы хлынули потоком, и я заплакала так, как никогда раньше не плакала. Мне казалось, что я уже никогда не смогу остановиться.

Не знаю, сколько я пролежала там. В какой-то момент я перевернулась на бок и лежала так, рыдая, лицо у меня было мокрое и холодное с той стороны, где ветер остужал слезы. Я не закрывала глаз, но видела только листья и небо. Одинокий ястреб кружил в вышине, тяжелые тучи ползли с юго-запада.