легенда об этой белоснежной птице с красивым нежным оперением и острым длинным, с руку взрослого мужчины, клювом. Однажды, в далекое время, здесь, у подножия гор, воевали друг с другом два племени. Ни одно из племен не могло победить другое, а меж тем охенорир кричала уже каждую ночь, и Холода вот-вот должны были наступить и накрыть пустыню снежным одеялом. И тогда охотник из одного племени взобрался в горы и убил самца охенорир, чтобы его подруга не свила гнезда и не завела в нем птенцов, и не спустился на землю снег.

Утром птица охенорир нашла тело своего мертвого друга. На его перьях была кровь охотника, и запах этой крови привел ее в пустыню, где сражались два войска. Одного за другим стала поднимать птица в воздух воинов и бросать их на землю с высоты. В нее бросали копья, в нее выпускали стрелы, ее пытались зарубить мечом, но птица все поднималась и опускалась, пока не остался от войска обоих племен лишь один тот охотник, что убил ее друга. Длинным клювом выбила она ему глаза и оставила посреди пустыни, одного, в окружении своих погибших друзей и врагов. Когда настала ночь и пустынные хищники собрались на свое пиршество, крики этого воина разносились по всей округе.

Говорили, те Холода были бесснежными.

Но эти такими не будут.

Прэйир ударил, и Шербера отскочила в сторону, уворачиваясь от рассекшего воздух каменного клинка — и оказалась недостаточно быстрой. Афатр распорол ее только вчера заштопанную рубицу и прорезал бок, и ткань тут же обагрилась кровью, но Шербера только крепче сжала зубы и взмахнула мечом снова.

Удар — и меч задел плечо, заставив ее зашипеть от досады. Еще удар — и клинок просвистел над головой, срезав прядь ее волос. Новый взмах — но на этот раз Шербера оказалась проворнее. Присев, она пропустила меч над головой, а потом ударила с разворота, плавным, но сильным движением вздернув меч снизу вверх. Афатр задел обнаженную грудь Прэйира, и Шербера радостно вскрикнула, празднуя победу, когда показалась кровь.

— Ловкий удар! — ободрил стоящий неподалеку Фир.

— Он ранил ее дважды, — недовольно сказал Олдин, сжимая в руках мешочек с травами, который принес с собой. — Она и так каждый день получает новую рану, и сегодня он не остановился, даже когда пустил ей кровь.

— Он знает, что магия все заживит, — заметил Номариам, наблюдая за тем, как Шербера, поморщившись, приподнимает края разорванной рубицы, чтобы оглядеть рану. — И она это тоже знает.

Прэйир обтер песком кровь с лезвия меча и бесстрастно посмотрел на Шерберу сверху вниз, когда она приблизилась, чтобы поблагодарить за урок.

— Иди к целителю, акрай. Завтра в это же время. — И, не став слушать благодарности, направился прочь.

На лицо Шерберы, полное радости от первой маленькой победы, набежала тень, но, заметив взгляды стоящих у края их импровизированного поля боя мужчин, она тут же улыбнулась и пошла к ним.

Вот только, подумал каждый из троих, никого из них это не обмануло.

— Ты достала самого Прэйира, Шербера. Неудивительно, что он так недоволен. — Фир обхватил ее своей большой рукой и привлек к себе, запуская пальцы в чуть влажные от пота волосы, и нагнул голову, чтобы поцеловать обветренные губы. — Ты пахнешь боем, линло. Ты сражалась, как воин.

Олдину иногда не верилось, что Фир — свирепый карос каросе, выдавливающий глаза и выдирающий кишки из свежевспоротых животов в ярости боевого безумия. В своих черных одеждах и со следами намертво въевшейся в лицо краски он казался грозным даже вне боя, но стоило Шербере приблизиться к нему и заговорить, положив руку на грудь, как лицо Фира становилось почти нежным, а голос наполнялся шепотом песка и мягкостью оштанского полотна.

Олдин знал, что многие женщины войска были бы не прочь разделить постель с Фиром. Тэррик совершенно точно понимал, кого вводит в круг, создаваемый клятвой Инифри. Но осознавала ли Шербера, какую могущественную силу в лице одного из лучших воинов восходного войска она приручила?

— Он поддался, но немного, — сказал Номариам, наблюдая за Фиром и Шерберой так же внимательно, как и Олдин. — Совсем немного… и, кажется, не ожидал, что тебе этого будет достаточно.

— Покажи-ка мне свою рану, Шерб. — Олдин не разделял ни радости воина, ни энтузиазма мага, и у него были причины, хоть он и не собирался пока озвучивать ни одному, ни другому. К счастью, порез оказался хоть и кровавым, но не глубоким, и после быстрого осмотра он удовлетворенно кивнул. — Наложишь ту мазь, которую я тебе дал вчера, сразу же, как придешь в палатку. И вечером тоже. Только сначала промоешь чистой водой, как обычно.

Но она, казалось, едва его слушала.

— Это для Тэррика? — Шербера указала глазами на мешочек.

Олдин отдал ей травы и кивнул, чувствуя на себе проницательный взгляд стоящего рядом мага.

— Сегодня вечером перед сном и завтра утром. Здесь ровно на два раза. И постарайся, чтобы сразу после этого он некоторое время провел в палатке. Не выходил на холод. Это важно, Шерб.

— Я сделаю, Олдин. Спасибо тебе. Спасибо вам всем. — И Шербера направилась прочь, к палатке фрейле, так быстро, словно за ней гнались.

— Она снова остается с ним, — сказал Фир, глядя ей вслед. В его голосе снова не было ничего, что могло бы выдать чувства. Это были просто слова, сказанные воином. — Двадцать дней. Двадцать первая ночь.

— Она принадлежит ему так же, как и нам, — напомнил Номариам, но Фир не счел нужным отвечать на это напоминание и направился в сторону лагеря, не сказав ни слова больше.

Олдин проводил его взглядом и повернулся к Номариаму. По лицу мага было понятно, что он готов задавать вопросы, и эти вопросы требовали ответов. Они направились к лагерю рука об руку: маг и маг, носящие разные имена и разную силу, но все равно называемые одинаково.

— Как все на самом деле? — спросил Номариам.

— Рана не заживает, — ответил Олдин. — Мы думали, что когда Шербера свяжется с ним, заживление ускорится… Этого не случилось.

— Что это может быть?

— Я не знаю, — честно сказал Олдин, и Номариам удивленно приподнял брови, демонстрируя неверие.

— Ты знаешь больше, чем все целители, которых я видел, вместе взятые, — сказал он. — И ты — наполовину фрейле. Ты должен знать о своем народе больше других.

— Эта болезнь мне неведома, Номариам, — снова сказал Олдин, и с неудовольствием заметил в собственном голосе то, чего не хотел бы показывать никому. Не неуверенность — неуверенность неопасна для целителя, ибо