— Я могу купить ее молчание, — сказала Эмили, пытаясь придумать альтернативы. Только планирование интриги спасало ее от паники. — Сложно будет добыть триста фунтов без ведома Малкольма, но я уверена, что справлюсь.

— Мне кажется, что дело не в деньгах, как бы мы ни нуждались, — ответила Пруденс.

Ее пустая чашка звякнула о блюдце. Элли осторожно забрала фарфор из ее задрожавших пальцев. Пруденс подняла взгляд, и Эмили увидела в глазах подруги свой приговор.

— Я говорила с кучером по пути сюда — нам пришлось отпустить нашего лакея. Он сказал, что матушка сегодня отправляла его в джентльменский клуб «Уайтс» с запиской для Кэсселя.

Паника охватила Эмили, не оставив лазейки для планов. У нее закружилась голова, и она откинулась на спинку стула, ударившись затылком о незащищенное подушкой дерево. Взрыв боли не шел ни в какое сравнение с внезапным узлом в животе, сжавшимся в ожидании возмездия.

Эмили уронила голову на руки.

— Малкольм убьет меня. И поделом мне. Я лишь надеюсь, что все будет быстро и я не успею понять, что происходит.

— Карнэч не из тех, кто убивает жен. Я видела убийц, и он точно не из них, — сказала Элли.

Мадлен опустилась на колени у ног Эмили и начала массировать ее руки.

— Он не убьет тебя, Милли. А если попробует, я сама его убью.

Они помолчали, Мадлен продолжала массировать руки Эмили. Она пыталась дышать, пыталась вдохнуть полной грудью, а не метаться от паники, задыхаясь без воздуха. И когда к ней вернулась способность думать, Мадлен посмотрела ей прямо в глаза.

— Он не убьет тебя, — повторила она, четко и твердо. — Но ты должна немедленно ему все рассказать.

Эмили поднялась, покачнулась, но вновь обрела равновесие.

— Ты права. Если я успею признаться прежде, чем кто-то другой меня выдаст… — Она замолчала. Подруги кивнули.

На этот раз они дружно позволили ей верить в то, во что ей очень хотелось верить.

— Все будет хорошо, Эмили, — сказала Элли. — Бывают скандалы и хуже внезапно открытого авторства.

Эмили больше не интересовали скандалы. Ее беспокоило то, как Малкольм будет теперь на нее смотреть и обретут ли его глаза серебристый свет — или отныне в их жизни останется лишь дневное одиночество, без ночей страсти.

Но она улыбнулась Элли, словно соглашаясь с ее словами.

— Я уверена, что будет. Благодарю за чай и за совет.

Она обернулась к Пруденс, которая искоса за ней наблюдала.

— Прю… я могу называть тебя Прю, или ты предпочитаешь мисс Этчингем?

Пруденс слабо улыбнулась.

— Ты можешь называть меня Пруденс, если мне все еще можно называть тебя Эмили.

Эмили тоже улыбнулась. Все остальное рушилось на глазах, но первый признак спасения старой дружбы придал ей сил.

— Пруденс, благодарю тебя за предупреждение. Если твоя мать не выдала ничего непоправимого, скажи, что я готова ей заплатить. Что угодно, все, что потребуется, лишь бы она молчала.

— Я передам ей, — сказала Пруденс. Но в ее голосе прозвучало столько сомнений, что Эмили снова упала духом. — Она так зла… с тех пор, как Карнэч отверг меня ради тебя, что я не уверена в ее согласии.

Эмили натянула перчатки.

— Неважно. Я сама заварила эту кашу. И не буду кормить ею других.

Мадлен порывисто обняла ее, Эмили не успела увернуться.

— Тебе станет легче, когда ты признаешься Малкольму, — сказала она. — Неважно, что будет дальше, мы никогда тебя не оставим.

Только потом ей позволили уйти. Они ничем больше не могли ей помочь, когда ее брак оказался внезапно на тонкой полоске льда.

И хотя она сама зажгла костер на краю, наблюдая, как тонет их брак, Эмили знала, что их отношения с Малкольмом достойны спасения.

Она лишь молилась о том, чтобы не было слишком поздно спасать их из бездны.

* * *

Малкольм взболтал виски в бокале, позволив жидкости взметнуться до самого края. Руки перестали дрожать часом раньше — добрый знак, учитывая, что он хотел разобраться с будущим столкновением, не доходя до рукоприкладства.

Но разум успокоиться не желал. На часах было только четыре. До времени, в которое он обещал Эмили вернуться, оставался еще час. Малкольм пришел в три и сразу направился в свой кабинет. Комната ощущалась чужой — с пустым столом и книгами, которые были куплены ради заполнения полок, а не подобраны в соответствии с его вкусом. Но ждать Эмили в спальне он просто не мог.

Кровать позволит с легкостью притвориться в последний раз, что между ними все хорошо.

Он чувствовал, что задыхается. Рванул узел галстука, сбросил его на стол, когда ткань наконец поддалась. Галстук упал на книгу, которую он швырнул туда часом раньше. Фергюсон давным-давно советовал ему спросить Эмили об этой книге. И он спросил, но не настаивал, хотя ее преданность писательству должна была его насторожить. В то время он убеждал себя в том, что сам виновен в ее испорченной репутации, и ничто не могло его переубедить.

Но теперь он знал — он не спрашивал потому, что Эмили была единственным светлым пятном в его жизни, отданной на откуп семейному долгу. Он не хотел ее терять. Однако эгоистичное желание сохранить для себя удовольствие, верить в честность Эмили теперь могло привести к полному краху.

Малкольм постукивал пальцами по столу, пытаясь справиться с яростью и не осушить весь графин до прихода Эмили. Ритмичный стук отдавался в комнате. В кабинете еще не было ковров, а деревянный пол не мог заглушить агрессивного звука. Стук пальцев вторил грохоту сердца в ушах, который чуть раньше пытался заглушить голос Кэсселя.

Малкольм и Фергюсон отправились на обед в джентльменский клуб «Уайтс». Фергюсон не любил парламент, хотя и мог бы однажды им управлять, если бы пожелал. С его страстью к интригам и десятком мест, которые контролировало в палате его герцогство, новый герцог Ротвел был неоспоримой силой.

Но Фергюсон не интересовался подобной властью.

— Теперь ты веришь моим словам о том, что правление — это бесконечно скучное занятие? — спросил Фергюсон, расправляясь с ягнячьими ребрышками в главном зале клуба «Уайтс».

Малкольм осмотрелся вокруг. Похоже, политикой больше всего интересовались те люди, которые меньше всего ему нравились.

— Истину не оспоришь. Но если ты оставишь управление на волю этого сброда… неудивительно, что многое требует изменений.

— И именно ты собираешься ими заняться? — спросил Фергюсон. — Ты будешь похож на Сизифа, толкающего в гору свой камень.

— Кто-то же должен быть Сизифом, — ответил Малкольм. — И если мое проклятие в этом камне, да будет так.

— А ты не хотел бы стать Зевсом? Королем в своем горном замке, с красавицей женой, делать детей и управлять своим миром? Пусть Сизифом станет кто-то другой.