Но жизнь шла дальше, эмигрировали единицы, население оставалось на прежнем месте и должно было жить с господствующей нацией. Теперь это были не русские, не немцы-оккупанты и не литовцы — это были поляки. В школах стали вводить польский язык, в учреждениях говорили по-польски, и евреи, как всегда, были склонны к примирению. Две тысячи лет научили нас молчать, терпеть и страдать и быть патриотами того отечества, в котором мы живем.

Перед отъездом из Вильны, когда мы уже знали, что визы — дело времени, я начала прощаться с этим городом, где была могила моего отца, где я оставалась дома, где у меня были друзья еще с раннего детства. Я стала ходить по грязным уличкам гетто, по Ядковой, Еврейской, Жмудской, Стеклянной, Рудницкой. Я полюбила этот город, который я не ценила и не понимала раньше.

Я была на школьном дворе, в большой синагоге Виленского Гаона, в библиотеке Страшуна. Как будто я знала и предчувствовала, что все эти улицы и районы превратятся со временем в гитлеровское гетто, с которым будут связаны трагические воспоминания и ужасные представления. Я будто предчувствовала, что я уже никогда не вернусь сюда, и что это та временная родина евреев, где делалась их история, культура, — в последний раз в голусе, в изгнании.

Отвращение к этому еврейскому гетто, которое я испытывала в детстве, куда-то исчезло, я стала смотреть другими глазами на эти улочки, на арки, на отделку древних синагог, на кладбище, на стариков и женщин-торговок с горшками с тлеющими углями между зябнущими ногами, на рынки с товарами. Я прислушивалась к остроумному еврейскому говору (теперь мне понятному) и интонации — уже без раздражения и стыда и презрения к моему несчастному народу. С этим чувством любви и жалости к Вильне я оставила город.

Я поехала на кладбище к отцу, где теперь стоял приличный памятник, побывала на могиле моей подруги Лены; на могиле Вайтер-Девенишского был подстреленный орел из мрамора. Я закончила все свои дела, передала доверенность поверенному и адвокату и начала паковать вещи. Дюссельдорфский пейзаж — вересковое поле, который я получила как свадебный подарок от своей боннской приятельницы Марты; портрет мадам Лебрен[297], обе картины простреленные пулями во время обстрела нашей первой виленской квартиры, большой портрет Герцля на балконе в Базеле, Венера Милосская, репродукция из Лувра — все эти картины и к ним еще мебель, рояль, книги, зеркала, сервизы, ковры, линолеумы, то есть все, что сохранилось, я оставила в Вильне. Мы решили, что в Палестине не нужна вся эта роскошь, что жизнь там надо начинать очень просто, скромно, что для всего этого у нас не будет ни комнат лишних, ни места. И как я потом раскаялась, что в незнании палестинских условий я с таким легким сердцем бросила и раздала и навязала людям вещи, без которых моя жизнь стала очень бедной, будничной, неуютной.

Я отдала много вещей в сионистский клуб, кое-что нам удалось продать, чтобы иметь деньги на дорогу.

В последние вечера, когда все уже было запаковано, мы с Марком пошли на берег реки. Листва, как кружево на фоне светлого серебра лунной ночи, река была гладко-металлическая, виднелся весь противоположный берег, дома, пожелтевший лес, зеленые сосны на пригорке, заборы и крыши, башни костелов и луковицы русских церквей. Всё рисовалось четко, изящно, все было окрашено в шоколадно-сероватые тона, цвет серо-бурой лисицы, даже с проседью. На мосту стояли одинокие силуэты.

Была уже поздняя осень, на столе увядали лиловые астры, облетал виноград, обвивающий стены дома на противоположной стороне, желтые листья устлали тротуары, вся Замковая гора в золоте, кусты бузины и барбариса с красными гроздьями, запах спелых яблок в воздухе, каштаны в спелых коробочках. Дожди шли вперемежку с прекрасными днями бабьего лета. Паутинки летали в воздухе и застревали в волосах. Днем иногда еще бывало тепло, пели кузнечики и стоял звон — жужжали стрекозы. Вечерами накатывала пряная духота, прожектора освещали Вилью, и светлые полосы, словно северное сияние или как зарево белого пожара, падали на дома и сады.

Нам устроили прощальный банкет. Мы были первые эмигранты в Палестину после войны. Мы ехали не в Турцию, как прежние эмигранты, а в НАШУ ПАЛЕСТИНУ, как мы и все наши друзья думали. Это было событие, какого давно не было в Вильне и в Истории.

* * *

Из моих близких подруг многие разъехались еще раньше: Нина с делегацией Красного Креста уехала в Вену, к своему жениху, и там вышла замуж. Зоя была в Киеве, там тоже вышла замуж, и я не знала, куда она направила свои стопы — осталась ли в воюющей и разгромленной Украине или успела выехать за границу. Раля была в Советской России.

Когда мы приехали в Вену, Нина встретила нас на вокзале, приютила у себя. Она была очень счастлива, ждала ребенка, муж ее хорошо устроился, принял австрийское подданство. Мы старались этими пятью днями вознаградить себя за последние тяжелые месяцы. Мы с Марком оставляли детей у Нины и ходили по театрам и музеям. Мы видели «Риголетто» с Пикавер и Кюринна, «За стенами» в Камершпиль — пьесу из еврейской жизни[298], комедию «Отец и сын» в Бургтеатр. Направление в театрах повсюду было тогда комедийное, слишком много трагедий было в жизни за последние годы, все хотели развлечься.

Я посетила свою старую приятельницу-немку, ее сын тоже был врачом и прошел войну, как и Марк. Их квартира была наполнена старыми безделушками и тяжелой мебелью, прислуги не держали, в Вене был голод, и было тяжело держать в порядке дом и доставлять продукты. Особенно они жаловались на холод, ради нашего визита в последний момент зажгли камин углями и несколькими щепочками. От ее знаменитой «Wiener Küche»[299] ничего не осталось — угощение, как и отопление, было жалкое.

Выехали мы в Триест на рассвете, в поезде, переполненном людьми.

В Австрии разруха была не меньше, чем в России. Только здесь голод и холод были организованные, вышколенные. В вагоне сидели на багаже, на тюках, в коридоре. И все, как еще недолечившиеся раненые, говорили о войне. Хотели осознать то, что пережили, и зачем пережили. «Зачем мне было убивать русского? Wie komm ich dazu?[300]», — спрашивали они друг друга. Они как будто не знали, что именно Австрия была зачинщицей войны. Их уговорили, что они не служили ни причиной, ни поводом войны.