Я в бинокль рассмотрела, как эта зеленая лампа на маяке вертится, кружится вокруг своей оси. Одна сторона маяка остается неосвещенной, другая — яркая, как реальность и иллюзия, причем не всегда реальность — мрак, а иллюзия и мечта — свет. Хотя и принято считать, что так оно должно быть.

Мы часто с Марком бродили по палубе или сидели в шезлонгах и говорили о том, что́ нас ждет в Палестине. Мы не хотели тешить себе иллюзиями, страна была сильно задета войной, население было не раз эвакуировано со своих насиженных мест, они перенесли голод и нехватку снабжения, это мы знали из газет и слышали от тех палестинцев, которые оставались в более тесном контакте с родными и со страной. Кроме того, нам предстояла пионерская жизнь, мы начинали сами все сначала, и страна должна было начать строиться, но мы были молоды, и, как Бальмонт говорил, «в безоглядности плыву», — по крайней мере, тут, на пароходе, мы хотели плыть в безоглядности. Рут вспомнила, что всегда в Ханука мы ели оладушки, и ей взгрустнулось. Не было игры в «дрейдл» (волчок) и не давали «ханука гелд» (деньги в подарок).

Ночевали мы у порта Фазано, как говорили, из-за мин, но вернее потому, что утром снова нужно было разгрузить товары.

Наш еврейский комиссар сделал анкету всех эмигрантов. Некоторые даже не знали, зачем они едут. Это были настоящие вечные жиды с посохом, без определенной идеи, цели, уверенности, что их путь подходит к концу. Проехали Спалату, красивый далматинский городок. Ажурные здания, мусульманские минареты, башенки, кипарисовые кладбища Диоклециана-Солона. По вечерам, как нам сказали, там небезопасно разгуливать, дикое гнездо, масса солдат, говорят по-русски (были у нас в плену).

Здесь уже чувствовался переход от Европы к Азии: плоские крыши, каменные дворики, слабая культура винограда.

Пинии — это южные сосны.

По дороге в Бари[305] была сильная качка. Все заболели морской болезнью. В Бари мы вышли, гуляли по городу. Новостью для нас были пальмы и платаны, на одной из площадей — памятник Россини. На одной из стен города — мраморная доска, благодарность города своим героям: Джордано Бруно, Обердану и королю Гумперту, объединителю Италии. В сквере стояла его же прекрасная статуя.

Мы посетили кафедральный собор. На улицах Бари перед Мадоннами горели фонарики. Мы ходили по припортовым улицам, все комнаты были открыты настежь, несмотря на декабрь. В одной церкви играл орган. Повсюду иконы и статуи Мадонны и распятия. И тут же двуспальные кровати, и женщины с вычурными прическами и зазывными жестами. Не зная дороги, мы заблудились и попали в мир апашей и проституток. Узенькие проходы, стены, соединенные арками, сводчатые коридоры, окна с решетками, как в тюрьмах. Вода моря ударяла в стены домов. В порту было темно и душно, компании картежников и пьянчужек смотрели на нас. Мы были рады, что оставили в тот вечер детей на пароходе с семьей палестинцев. Мы кое-как выбрались из этого лабиринта, вернулись на рынок, купили детям апельсины с листьями, орехи, миндаль, винные ягоды, каштаны и кокосовые орехи. Все эти подарки юга их очень обрадовали, но не всё они хотели попробовать, так как видели эти плоды впервые.

На лотках базара были разложены устрицы и раковины (которых мы не купили) и висели флажки и фонарики из разноцветных стекол. Может быть, канун Рождества придавал такую праздничность рынку, церквам, даже припортовой полосе — перед каждой Мадонной горела лампадка.

Я читала Гете «Поездка по Италии» и Бельшовского[306], которых я купила еще в Москве и везла с собой во время всей поездки по Италии.

В Бриндизи я видела впервые, как элеватором нагружали груз и… нагрузили на наш маленький пароходик 400 арабов. Люди по-змеиному ловко карабкались, кричали гортанными голосами, тащили сами по лестницами свой багаж, какие-то тюки, скакали через борт, юркие, гибкие — ничего подобного мы прежде не видали.

Все рассказывали, что эти арабы едут из Америки, где они заработали много денег и теперь везут их на Левант зашитыми в пояса. Несмотря на это, они были грязны, шумны, некультурны, сидели на полу, ели руками, так что жир тек с их пальцев.

Мы перестали сходить на «deck»[307], где мы раньше проводили большую часть времени. За ужином во втором классе итальянец под аккомпанемент мандолины и гитары пел итальянские романсы и попурри из итальянских опер. Наша Рут была в восторге. Она научилась у швейцарки «строить глазки» и кокетничала со всеми, ее баловали, в особенности у нее завязался роман с одним датским капитаном.

Мы проехали остров Корфу по пути к Криту. Накрапывал дождь, и море сильно волновалось. После Бриндизи все снова заболели морской болезнью. Потом проехали Кандию, родину Ифигении[308]. Мы устроили импровизированный концерт, приближаясь к берегам Африки. Все евреи уже перезнакомились, заставляли друг друга петь и танцевать.

31-го декабря 1919 года, под Новый год, мы прибыли в Александрию.

Утром осматривали колонны Помпея, Птоломея, катакомбы, Сарапеум, а после обеда поехали на еврейское кладбище. Здесь южные тенистые аллеи, белые мавзолеи, мраморные фамильные склепы, колонны, барельефы. Совсем не похоже на еврейское кладбище в России или Польше.

На могиле еврейских легионеров, погибших у Галлиполи, в первых боях за Англию и Палестину, в полку Патерсона[309], стоял деревянный «моген Давид», и на колонке братской могилы — надписи на всех языках. По-русски было написано: «нашим товарищам». Здесь, как нам говорили, Жаботинский произнес надгробную речь. Мы были очень взволнованы этими первыми поклонами приближающейся к нам Палестины.

Первого января 1920 года мы причалили к Порт-Саиду. Здесь наш пароходик нагружался углем. Угольная сажа проникала в легкие, в нос, и мы с детьми несколько раз переодевались. Платья уже были летние, даже белые батистовые, хотя это были крещенские морозы, по нашим понятиям.