Ревтрибунал принимает его возражения и удаляется на совещание. Зал театра набит битком, но тишина такая, что слышно, как за толстенными стенами его проскрежетал трамвай.

Появляется комендант судебной сессии:

— Встать! Суд идет!

Стук кресел, шум — и опять томительная, натянутая тишина.

Председатель суда Ульрих оглашает текст приговора:

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики... полковник Перхуров признается виновным по всем пунктам обвинения и приговаривается к высшей мере наказания — расстрелу...

Перхуров едва заметно вздрагивает, но держится по-военному прямо, на темном лице стынет кривая усмешка. Из зала несутся крики:

— Заслужил!

— Правильно!

Сочувствующих полковнику нет. А через три дня в губернской газете было напечатано короткое сообщение, которым закончилось дело Перхурова:

«Приговор, высшая мера наказания — расстрел, над полковником Перхуровым, организатором и руководителем Ярославского белогвардейского восстания, приведен в исполнение в 1 час ночи с 21 на 22 июля сего года».

В это же самое время в Москве шел судебный процесс над правыми эсерами. Так судьба монархиста Перхурова еще раз уродливо переплелась с фальшивыми «социалистами».

«Нам нужно хорошо знать, тщательно изучать наших непримиримых врагов, чтобы возможно реже попадаться впросак», — говорил на суде обвинитель Перхурова.

Как же сложилась дальнейшая судьба бывшего «социалиста» Савинкова?..

Из Польши он вынужден бежать во Францию — Советское правительство в ультимативной форме потребовало у поляков изгнания бандитов из «Народного союза защиты Родины и свободы». Савинков терпит одно поражение за другим, рушатся последние надежды. И тут его агенты привозят из Москвы известие, что там действует сильная контрреволюционная организация ЛД — либеральные демократы. Савинков посылает своего проверяющего — тот возвращается горячим сторонником установления связи с ЛД, уговаривает Савинкова возглавить ее.

В Париж к нему приезжает представитель организации Мухин, который рассказывает о разногласиях в ЛД между «активистами» и «накопнетамн», трезво смотрит на перспективы борьбы с Советами. Савинков решает сделать последнюю проверку — направляет в Россию своего ближайшего помощника полковника Павловского. Через некоторое время получает от него письмо — организация существует, Савинкову необходимо быть в Москве. Рассеиваются последние сомнения. В августе 1924 года Савинков переходит польскую границу, добирается до Минска — и здесь на «конспиративной» квартире его спокойно и буднично арестовывают чекисты.

Нетрудно представить состояние Савинкова, когда он узнал, как выманили его из-за границы. Оказалось, что ЛД — выдумка чекистов, Павловский писал свои письма из России под их диктовку, а Мухин, представитель «либеральных демократов», — старший оперативный сотрудник контрразведывательного отдела ОГПУ.

В тринадцати пунктах обвинительного заключения по делу Савинкова был прослежен путь предателя и антисоветчика — от комиссара Временного правительства до просителя в приемных «демократа» Черчилля и фашиста Муссолини.

На вопросы о подготовке мятежей в Ярославле и Рыбинске он отвечал неохотно. Не вдаваясь в подробности, которые были не в его пользу, так говорил о задуманном контрреволюцией:

— План был таков: занять Верхнюю Волгу для движения на Москву, а французский десант поддержит восставших. Но французы нас обманули, десант в Архангельске не был высажен. Восстание утратило смысл...

Обида на союзников, вовремя не поддержавших восстание, то и дело прорывалась в словах Савинкова:

— Чаша унижений была выпита до дна. Приходилось кланяться за каждую пару сапог, за каждый пулемет. Я буду счастлив, если когда-нибудь вам удастся предъявить нм счет. Пускай за все заплатят!

Председатель суда Ульрих — он же вел дело Перхурова — спросил Савинкова:

— Из каких соображений англичане и французы давали белогвардейским армиям сапоги, патроны, пулеметы?

Савинков старается ответить объективно:

— Русские подерутся между собой. Тем лучше. Чем меньше русских останется, тем слабее будет Россия и обойтись без нас будет не в состоянии. Вот тогда мы придем и разберемся.

В защиту собственной деятельности он приводит такие же нелепые и неуклюжие доводы, как Перхуров:

— Мы стояли на точке зрения, что наше дело — расчистить путь народу, но не навязывать ему своей власти. Мы стояли за то, чтобы власть была осуществлена, если хотите, своего рода диктатурой.

— Диктатурой кого? — уточняет председатель суда.

— Это не было указано, — хитрит Савинков.

Понимая, что подобные ответы звучат неубедительно, все свое красноречие он употребил на заключительное слово, пытаясь снять с себя часть вины и переложить ее на обстоятельства. Перхуров делал это по-солдафонски неуклюже, позер Савинков, поднаторевший в словесной эквилибристике, действовал тоньше и расчетливей:

— Граждане судьи! Я знаю ваш приговор заранее. Я жизнью не дорожу и смерти не боюсь. Я глубоко сознавал и глубоко сознаю огромную меру моей невольной вины перед русским народом, перед крестьянами и рабочими. Я сказал «невольной» вины, потому что вольной вины за мной нет. Я безоговорочно признаю советскую власть и каждому русскому человеку, который любит свою родину, я, прошедший всю эту кровавую и тяжкую борьбу с вами, я, отрицавший вас, как никто, говорю ему: если ты любишь свой народ, то преклонись перед рабочей и крестьянской властью и признай ее без оговорок...

Трудно сказать, насколько искренними были эти слова, но их тоже приняли во внимание, и приговор суда — расстрел — был заменен десятилетним заключением.

Через восемь месяцев после вынесения приговора Савинков написал Дзержинскому письмо:

«...Если вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь. Ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию. Если же вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, прямо и ясно, чтобы я в точности знал свое положение».

Работник ОГПУ, которому Савинков передал письмо, пообещал:

— Я передам его по назначению... Только вряд ли это поможет.

— Думаете, бесполезно?

— Я удивляюсь, почему вас не расстреляли.

— За мое заточение вы будете отвечать перед историей! — злобно выговорил Савинков.

Чекист промолчал, усмехнулся. Высокомерие и позерство Савинкова сначала удивляло его, теперь стало просто надоедать. Позвонил, чтобы за ним пришел конвой и препроводил его в камеру.

В комнате было душно. Савинков остановился возле открытого окна, выходящего на мощенный булыжником внутренний двор тюрьмы. С пятого этажа двор был не виден — только крыши и теплое майское небо.

Савинков подумал: стоит вскочить на подоконник, шагнуть... Невольно отступил от окна, представив, что будет дальше. Услышал, как по лестнице, гремя подкованными сапогами, поднимается конвой, который уведет его в камеру с зарешеченным окном. И, не в силах справиться с собой, сделал то, что сначала представил мысленно...

От прыжка до смерти у Савинкова было три-четыре секунды. Что можно вспомнить за этот краткий срок? Может, только одна мысль и успела промелькнуть у него, что с самого начала своей борьбы с советской властью он летел вниз головой на камень, который ему не пробить.

«Правда в том, что не большевики, а русский народ выбросил нас за границу, что мы боролись не против большевиков, а против народа», — написал он за несколько дней до смерти своим бывшим сподвижникам, объявившим его предателем. Прозрение, если это было оно, пришло слишком поздно — наступило время расплаты...

Часть вторая

Губчека

Когда начальник иногороднего отдела спросил, каким личным оружием Тихон владеет лучше, тот ответил не задумываясь — наганом.

Полюбился он ему давно, еще в Заволжском красногвардейском отряде, которым командовал старый рабочий Иван Резов. С наганом ходил на маевки в Сосновом бору, после революции с ним