– Привет, Селин, – сказала Светлана. – Пыталась спросить, что ты хочешь на завтрак, но тебя не добудиться. Поэтому просто купила круассан, – французский круассан не имел ни малейшего сходства с американским. – Не знаю, в курсе ли ты, но во сне ты превращаешься в другого человека. Пока не спишь – мисс Покладистость, а ночью всё время пыталась отобрать одеяло. Я тянула на себя, но ты вела себя так агрессивно.

Круассан был одновременно хрустящим, нежным и слоеным. Один укус, и возникает чувство, что тебя любят.

* * *

Лувр приводил Светлану в жуткое волнение, но ей удавалось держать себя в руках: подобно мономану, в каждое посещение она сосредотачивалась на какой-нибудь одной картине. В принципе мы обе считали, что больше пользы разглядывать одну картину двадцать минут, чем пробежать мимо двадцати картин, каждой уделяя минуту. Чуть не полчаса мы простояли перед миниатюрой пятнадцатого века с мадонной в зеленоватом платье и лицом к лицу с китом – причем дело происходит явно в помещении. Светлана сказала, что с этой мадонной она идентифицирует себя в большей степени, чем с женщинами на других картинах. Она всё время спрашивала, с какой картиной себя идентифицирую я. Но ни с кем из увиденных персонажей я себя не идентифицировала.

* * *

Моя идентификация в итоге состоялась в музее Пикассо. Картина называлась «Буфет в Вовенагре», на ней изображен огромный черный посудный шкаф с накарябанными на нем дверцами, выдвижными ящичками, отделениями, декоративными элементами и завитушками. С двух сторон от него стоят две небрежно выписанные фигуры, большая и маленькая. Буфет – это то, что их друг от друга отделяет.

Светлана сказала, что в целях профилактики мне следует серьезнее в себе разобраться. И что отождествлять себя с мебелью – ненормально. Более того, Сартр, иллюстрируя свою концепцию «самообмана», говорил, что это как если бы считать себя равноценным стулу – именно так, стулу. Объективные утверждения можно делать только в отношении стула, а не личности, поскольку личность подвержена постоянным переменам. Я ответила, что буфет тоже подвержен переменам. Что его экзистенция предшествовала его сущности. Из всех музеев, куда мы ходили, музей Пикассо показался мне, пожалуй, самым интересным, поскольку он рассказывал только об одном человеке и напомнил об Иване. В то же время, рассматривая его под определенным углом, можно решить, что это памятник исковерканным женщинам – их закостеневшим телам и разбитым душам.

В Версале мы перемещались из зала в зал, полных зеркал и золота. Через какое-то время такое обилие инкрустированных золотом комнат начинает казаться уже не простым сумасбродством, а совершенным безумием.

Мы ходили на Монмартр. Белый купол базилики Сакре-Кёр в сумерках смотрелся весьма зловеще. Женщины внутри плакали и зажигали свечи. Мужчины не плакали, только женщины. В кафе на открытом воздухе через два столика от нас безудержно рыдал мелкий мальчишка в мешковатой оранжевой жилетке. Мужчина напротив него методично поедал омлет.

В Центре Помпиду мы посетили выставку, основанную на «бесформенном», концепции Жоржа Батая. Ну да, так и есть, там всё было бесформенным. В кинотеатре внизу шел фестиваль турецкого кино. Мы со Светланой вбежали в зал, когда уже гас свет. Фильм показывали на турецком с французскими субтитрами, так что мы обе всё понимали, но разными средствами. Действие происходило в баре, где фигурировали лишь два персонажа – бармен и мужик с застывшей на лице противной ухмылкой. Мужик время от времени предавался мечтам о какой-то женщине, и ее, одетую в розовое, порой показывали в дымке. Остальное время мужик беседовал с барменом о Боге, алкоголе и любви. Периодически он спрашивал, не приехал ли некий Махмут Бей. Бармен всякий раз говорил «нет».

Ближе к концу бармен спросил, кто такой Махмут Бей. «Махмут Бей – это… холод, – произнес мужик сквозь свою противную ухмылку. – Махмут Бей – это когда весь вымок. Махмут Бей – это когда ни друзей, ни вина».

Это был ужасно плохой фильм. Но всё равно было здорово, что мы его посмотрели, – из-за Махмут Бея. Махмут Бея мы потом частенько вспоминали.

* * *

– Мальчик, который заманил тебя в Венгрию, должно быть, весьма недурен собой, – сказала мне Светланина тетка Бояна. – В Будапеште можно найти превосходный кофе. Вижу, ты поглядываешь на мой чайный поднос. Он тебе нравится? Да, он очень даже неплох. Я тебе его подарю. Но не сейчас – а когда выйдешь замуж.

Мы съехали с Жанниной квартиры и теперь пили чай в огромном пентхаусе Бояны. Билла с Робин поселили в гостевой зоне, а нам со Светланой досталась отдельная комната с двумя диванами, шелковым ковром и окнами от пола до потолка, за которыми был длинный балкон, глядящий на Музей Орсе. На одной из стен висела небольшая картина маслом, где бежевый человек толкал тележку.

– Я поселила вас вместе с Гончаровой, – сказала нам Бояна.

Я не знала, кто такая Гончарова. Позднее Светлана объяснила, что Гончарова одно время принадлежала к группе «Синий всадник»[49]и приходилась правнучатой племянницей Пушкину. Картину Бояне подарил муж. Я спросила о нем. Светлана деловито ответила, что основную часть времени он проводит в Стокгольме со своей второй семьей. Бояна ездит к ним на каждое Рождество с витаминами для детей.

– Она говорит, у них ужасно анемичный вид. Наверное, это от матери, поскольку дядя Гуннар – довольно крепкий мужик. Что ж, – вздохнула Светлана, – настало время для бесед между теткой и племянницей. Я позову тебя к ужину.

Я улеглась на диван и стала листать книжку про шахматы, которую взяла почитать у Билла в надежде подружиться. Там говорилось о пешечной структуре «еж» и будапештском гамбите. Из главы о компьютерах я узнала, что первый шахматный автомат назывался «Турок» и создал его в 1760-х годах один венгр, барон Вольфганг фон Кемпелен. «Турок» носил чалму, усы, умел закатывать глаза и говорить «Échec»[50]. Он поставил шах и мат Бенджамину Франклину в Париже и Фридриху Великому в Пруссии. Я нашла забавным, что «Турок» произносил «échec», поскольку для турецкого уха это означает «осел». То есть, попросту говоря, «Турок» по-турецки назвал Бенджамина Франклина ослом.

После смерти Кемпелена «Турка» приобрел Иоганн Мельцель, изобретатель слуховой трубы для Бетховена. Мельцель продал его пасынку Наполеона, но потом выкупил под расписки, которые, на момент смерти Наполеонова пасынка, полностью так и не выплатил, и потому сбежал в Штаты. Первый американский шахматный клуб был основан в Филадельфии в честь «Турка».

В Виргинии «Турка» увидел Эдгар Аллан По, он верно угадал принцип его работы и опубликовал в журнале «Саутерн Литерари Мэгэзин» анонимное разоблачение. Ходы за «Турка» с помощью магнитов делал спрятанный под столом «карлик-гроссмейстер». По данным одного журнала, первым оператором выступал польский шахматист Воровски, но благодаря высокому росту ему удалось снять с себя подозрения. На самом же деле он носил протезы, поскольку потерял ноги на поле боя. А без протезов он запросто помещался под столом.