Осень добра к Олдуинтеру: косые лучи солнца на лугу отпускают сонмы грехов, на кустах шиповника выросли алые ягоды, от молодых грецких орехов у детей зеленые ладошки. Над устьем реки расправляют крылья гуси, и дрок весь в шелковой паутине.

И все же что-то идет не так, как надо. Край Света уходит в болото, на пустых решетках растут грибы. На причале тихо: лучше зимой голодать, чем пуститься в плавание по мутным водам. Из Пойнт-Клира, Сент-Осайта, Уивенхоу и Брайтлингси доходят слухи: какой-то рыбак ночью во время отлива увидел в Блэкуотере чудище и сошел с ума; нашли утонувшую девочку с бело-серой отметиной на животе; река выбросила на солончаки собачий труп со свернутой набок головой. Время от времени кто-то из дозорных разводит костер у Левиафана, но уже без былого рвения, делает пометку в журнале, но никогда не досиживает до утра.

Наоми Бэнкс и след простыл. Никто ни разу не сказал, что, должно быть, она ночью ушла на болота и там на нее напал змей, но именно так все и думают. Сети Бэнкса перепутались, красные паруса гниют, а из «Белого зайца» его выгнали за то, что он нагоняет страху на прочих пьяниц. «Пора не пора, иду со двора!» — орет он с крыльца и кубарем летит со ступенек.

В комнатах на Пентонвилль-роуд ладонь Люка заживает хорошо. Спенсер меняет повязки, смотрит на собственные швы, видит скрюченные пальцы, Люк же тем временем безучастно глазеет в окно на мокрую улицу и молчит. Он помнит Корино письмо от первых слов — Как вы могли? Как вы могли? — и до подписи. На второе письмо, несмотря на свое раскаяние, Кора ответа так и не получила.

Марта пишет Спенсеру. Эдварда Бертона с матерью вот-вот вышвырнут на улицу, сообщает она, квартирная плата выросла непомерно, цветными ковриками из лоскутов да стиркой столько не заработать. Удалось ли что-нибудь сделать? Что слышно от Чарльза? Когда она сможет наконец сообщить им добрую весть? Спенсер подмечает нетерпение между строк, но относит его на счет Мартиного доброго сердца, совестливости и чувства долга. Однако порадовать ее нечем, и Спенсер не знает, что ответить.

В высоком белом особняке Эмброузов дети растолстели почти как Чарльз. Джоанна выучила таблицу Менделеева, узнала, что такое гипотенуза, и со ста ярдов заметит логическую ошибку post hoc.[45] Реши она в понедельник избраться в парламент, и к среде будут приняты все законы. Чарльз умалчивает о том, что это едва ли возможно; пусть ее, девочка перерастет свои мечты, как все дети. Время от времени Джоанна вспоминает, как они с Наоми Бэнкс произносили глупые заклинания, и ее охватывает чувство вины. Где-то теперь ее рыжая подружка? Треплет ли течение ее кудри на глубине в добрых пять морских футов? У Джоанны до сих пор хранится рисунок, на котором Наоми изобразила их переплетенные руки, и Джоанна просит Кэтрин вставить его в рамочку.

Однажды ночью Кэтрин просыпается, слышит детский плач и находит братьев в объятиях сестры: они хотят к маме, они скучают по деревне. Решено, что к концу недели они вернутся в Эссекс. Кроме того, добавляет Джоанна, нужно подумать и о Магоге: бедняжка до сих пор одна-одинешенька и тоскует без хозяина. Детей удается утешить походом в «Харродс» и таким огромным пирогом, что не осилил бы и голодный матрос.

Кора по-прежнему живет в гостинице и презирает и эти ковры, и эти шторы. В кармане у нее письмо Спенсера, который советует ей воздержаться от посещений, и от его ледяной вежливости бумага стынет у Коры в руках. Марта видит, как подруга слоняется по комнатам, и не знает, что ей сказать, чтобы не нарваться на грубость. Кора забросила книги и кости, она скучает, злится, и меж ее бровей появилась новая морщинка. Отповедь Спенсера не выходит у нее из головы, она дуется и хандрит. Кора сроду не замечала за собой ни жестокости, ни эгоизма, это другие были к ней жестоки, она — никогда. Не так-то просто с этим смириться. Она запуталась, она никому не хотела причинить вред и все же навредила.

Письмам Уилла Кора очень радуется, часто их перечитывает, но не отвечает. Да и что ему ответить? Она покупает открытку в киоске на станции, пишет: «Как бы мне хотелось, чтобы Вы были здесь», но что толку от откровенности? Без него, без их прогулок по лугу, без конвертов на крыльце, надписанных так старательно, точно это делал школьник, мир стал скучен и бессмыслен, так чему уж тут удивляться или восхищаться? Кора дивится собственной глупости: подумать только, так тосковать из-за того, что не можешь поговорить с каким-то викарием из Эссекса, с которым у нее нет ничего общего. Какая нелепость! В Коре говорит гордость. В конце концов вот к чему все сводится: она молчит, потому что хотела бы ответить.

Она пробует, как бывало не раз, обратить всю неизрасходованную любовь на Фрэнсиса. Разве возможно, чтобы маму и сына ничуть не тянуло друг к другу? Кора лезет из кожи вон: играет с Фрэнки, разговаривает с ним о том, что мальчику интересно, покупает книги, которые просто обязаны ему понравиться, старательно шутит и учится печь пироги. Иногда замечает, что Фрэнки что-то беспокоит, — или ей это только кажется — и пытается его утешить. Они часто ездят на метро туда, куда ему захочется. Он послушно выполняет все, чего от него ждут, почти не ласкается к матери и не разговаривает. Порой Кора думает, что сын ее жалеет или (того хуже!) потешается над ней.

Марта теряет терпение.

— Неужели ты правда думала, что так может продолжаться? Тебе сроду не были нужны ни друзья, ни любимые, тебе нужны были придворные льстецы, вот и получила крестьянское восстание. Фрэнки, — добавляет она, — идем гулять.