Выступающая на сцене зала собраний не разыгрывала спектакль, не произносила пылких речей, точно проповедник Библии, она рассказывала буднично, чуть устало. «Ей многое довелось пережить», — понял Бертон.

— Невозможно без грусти и отвращения смотреть, — говорила Элеонора Маркс, и зрителям казалось, будто она стала выше ростом, разметались густые волосы, — как юристы, хозяева и члены городского магистрата объединяются против рабов зарплат…

Сидевшая рядом с Бертоном Марта кивнула раз, другой, что-то записала в блокнот; на первом ряду молча плакала женщина со спящим младенцем на руках. Изредка в зале раздавались недовольные возгласы, но под взглядами остальных кричавшие умолкали. Казалось, будто на сцене толпятся девушки, изломанные фабричной работой, и юноши, опаленные у доменных печей, пока толстяки в сторонке поглаживают цепочки часов да наблюдают, как увеличивается их капитал.

— Сейчас трудное время, а будет еще труднее, пока мы не свергнем несправедливый строй. Борьба не окончена, она только начинается!

В зале одобрительно закричали, зааплодировали, кто-то швырнул на сцену шляпу. Выступавшая не поклонилась, а лишь подняла руку, словно прощалась со зрителями и благословляла их на борьбу.

«Да, — подумал Эдвард Бертон, встал и схватился за ноющую грудь. — Да, я все понимаю. Но как же это будет?»

* * *

Он ел жареный картофель с уксусом в скверике на скамейке. У края тротуара стояли нарядные дети, а позади них газетчики выкрикивали вечерние новости из «Стандард».

— Но как же быть? — спросил он. — Я как будто тупею от того, что читаю и слышу. Во мне копится злость, но я не знаю, что с нею делать.

— В том-то вся и беда, — ответила Марта. — Раб зарплаты не имеет права думать. Неужели вы полагаете, что у девушек с фабрик Брайанта и Мэя и у парней в каменоломнях есть силы, чтобы размышлять, планировать, готовить революцию? Вот вам величайшее злодейство: на того, чей ум в оковах, нет нужды надевать цепи. Раньше мне казалось, что мы вроде коней, запряженных в плуг, теперь же я понимаю, что наше положение куда хуже: мы шестеренки в их механизме, мы лишь винтики в колесе, лишь ось, которая вертится, не останавливаясь ни на минуту!

— Так что с того? Мне надо работать. Я не могу вырваться из этого механизма.

— Пока да, — согласилась Марта. — Пока да, но постепенно все изменится. Ведь и земной шар медленно, но вращается.

Эдвард устало откинулся на спинку скамьи. Лондонские каштаны, дубы и липы попортил пилильщик. Подруга Эдварда сидела рядом с ним.

— Марта, — только и произнес он, однако сейчас и не нужно было других слов.

— Вы бледны, Нед, — заметила она. — Позвольте, я провожу вас домой.

И она его поцеловала; к ее губе прилипла крупинка соли

Хэрриет, самая младшая из смеявшихся учениц, кроха в желтом платье, проснулась до зари, и ее стошнило на подушку. В углу пошевелилась мать, встала, чтобы успокоить дочку, вдохнула утренний воздух, подавилась, и ее тоже стошнило. Теплый западный ветер принес с Блэкуотера зловоние, и оно просочилось сквозь разбитое окно. Миновало Край Света и, никого там не обнаружив, доползло до околицы Олдуинтера, где в некоторых домах горели огоньки. Оставив дочку в материнских объятиях, оно добралось до жилища Бэнкса и, подхваченное бризом, пошевелило красные паруса лодок в заливе. Отяжелевший от выпитого Бэнкс спал крепко и не проснулся, но все же что-то потревожило его во мраке, и он трижды позвал по имени потерянную дочь. Зловоние поползло дальше, мимо «Белого зайца», мимо крыльца, на котором выла по давно умершему хозяину бездомная собака, мимо школы, где мистер Каффин, уже бодрствовавший над тетрадками по грамматике, в раздражении отмечал неправильно поставленные запятые, — унюхав этот запах, он вскрикнул от омерзения и побежал за стаканом воды. На Дубе изменника на лугу, почуяв в зловонном воздухе поживу, собирались грачи. Смрад пробрался под притолокой в серый дом Коры, просочился в простыни на постели, но Кору не нашел. Обогнул колокольню церкви Всех Святых и дополз до окна дома священника. Сидевший в кабинете без сна Уильям Рэнсом решил, что, должно быть, где-то под полом сдохла мышь, зажав рот рукавом, он опустился на колени под столом, возле пустого стула, который ставил рядом со своим собственным, но ничего не нашел. На пороге появилась Стелла в голубой шелковой сорочке, под которой, точно твердые крылышки, проступали костлявые лопатки.

— Что же это? — давясь смехом и воздухом, спросила она. — Что это такое? — И поднесла к носу букетик лаванды.

— Где-то кто-то сдох. — Уилл набросил ей на плечи свой пиджак, опасаясь, как бы на нее не напал приступ кашля, от которого ее маленькое тело дрожало, словно в пасти хищника. — Быть может, на лугу? Овца?

— Только бы не Магог, — встревожилась Стелла, — мы никогда себе этого не простим.

Но последняя из семейства Крэкнелла как ни в чем не бывало щипала траву в глубине сада.

— Давай зажжем свет — ах! Это же сера, сера! Выйди на луг, посмотри: должно быть, земля разверзлась и грешники с переломанными костями и растрескавшимися от жажды губами устремили взгляды к небесам! — Глаза Стеллы блеснули, словно такое зрелище ее обрадовало бы, и это обеспокоило Уилла куда сильнее смрада, который он чувствовал уже на кончике языка, отвратительный сладковатый запах гнили.