Показался Край Света, и все отвели глаза. Под мшистым холмиком упокоился Крэкнелл, пока что без надгробного камня, но невозможно было представить, что его больше нет в доме с мозаичными стеклами, что он больше не обирает уховерток с рукава пальто. От прежней толпы осталась лишь горстка: Уильям Рэнсом, по левую руку от него — мама Хэрриет, по правую — рыбак, сзади шел Ивенсфорд и, спасибо, молчал.

Две ушедшие вперед женщины довольно оживленно болтали, поглядывали на облака, которые восходившее солнце окрасило в красный цвет, и махали руками, словно надеялись прогнать смрад, крепчавший по мере приближения к солончакам. Уилла тошнило от страха и омерзения: ему не верилось, что они вот-вот увидят на берегу змея, который греет на солнышке тонкие крылья и, лязгая зубами, глодает кость, и все равно на душе было непокойно. «Кора», — произнес он громко и сам испугался своего тона — словно выбранился. Шагавший рядом Бэнкс бросил на него недоуменный взгляд и, кажется, тоже хотел что-то сказать, как вдруг одна из женщин впереди остановилась как вкопанная, указала на берег и завизжала. Ее спутница от неожиданности споткнулась, наступила на край подола и, не сумев выпрямиться, полетела вниз по склону, разинув от страха рот.

Позже Уилл вспоминал этот миг, как будто все вокруг замерло, точно на фотопластинке: падающая женщина, Бэнкс, который бросился к ней на помощь, но вдруг застыл, и он сам — бесполезный, со сладковатым привкусом гнили во рту. Потом видение исчезло, и впоследствии он никак не мог подыскать вразумительного объяснения, каким образом они вдруг все очутились на берегу, подле черного остова Левиафана, и с ужасом и жалостью воззрились на то, что принесло море.

Вдоль кромки прибоя вытянулась гниющая и смердящая туша какого-то существа футов двадцати в длину, так что казалось, будто дальний его конец постепенно сходит на нет; ни крыльев, ни лап у него не было. Блестящая серебристая кожа туго обтягивала туловище, точно барабан, вдоль хребта были видны остатки единого плавника: кое-где торчали и сохли под восточным ветерком сломанные и раздробленные выступы с клочками перепонки, похожие на спицы зонта. Падавшая женщина чуть не наступила на голову существа с глазами размером с кулак, которые слепо таращились в небо. Жабры отделились от серебристой чешуи, обнажив мясистые малиновые оборки, похожие на испод грибной шляпки. На рыбу либо кто-то напал, либо она угодила на Темзе под киль направлявшегося в столицу судна: местами тугая кожа, переливавшаяся в первых лучах солнца всеми цветами радуги, точно масляное пятно на воде, лопнула, открыв бескровные раны. На гальке и в грязи под тушей блестел сальный след, словно вытопился жир, в раскрытой пасти, отчасти похожей на тупой клюв зяблика, виднелись тонкие зубы. На глазах у собравшихся от костей отвалился ломоть мяса, как срезанный ножом.

— Только и всего, смотрите, — проговорил Бэнкс, — только и всего. — Он снял шляпу и прижал к груди. Выглядело это нелепо, как будто он на заре столкнулся в эссекской глуши с направлявшейся в парламент королевой. — Вот бедняга. Валялась здесь в темноте, на берегу, израненная, хватала ртом воздух.

«И правда бедняга», — подумал Уилл. И пусть гниющая рыбина напоминала разноцветные рисунки на полях рукописей, но даже самые суеверные из прихожан не приняли бы ее за чудище или мифическое существо. На берегу лежало обычное животное, такое же, как каждый из них, мертвое, как каждый когда-нибудь будет. Все, кто видел его, будто условились молчаливо, что загадка не то чтобы решена, но утратила смысл: невозможно было представить, что это разлагавшееся слепое создание, выброшенное из своей стихии, где некогда, должно быть, так красиво серебрились его упругие бока, нагоняло на них страх. Где же, в конце концов, обещанные крылья, сильные лапы с торчащими когтями? Уж не эта ли рыбина обвилась вокруг Крэкнелла и задушила его в устье Блэкуотера? Но старик умер на берегу, и сапоги были на нем.

— Что же нам делать? — спросил Ивенсфорд так, словно бы сожалел, что у его ног лежит труп рыбины и небесный суд не свершился. — Нельзя ее так оставить. Она отравит реку.

— Ее приливом унесет, — заверил Бэнкс, уж он-то на своем веку повидал дохлых рыб. — А не унесет, так чайки съедят.

— Там что-то шевелится, — вдруг заметила мать Хэрриет, прошла чуть вперед и уставилась на выпиравшее брюхо рыбы. — Внутри что-то шевелится!

Тут и Уилл увидел, как под кожей что-то корчится и дрожит. Преподобный зажмурился, потер глаза, решив, что ему померещилось, потому что он рано встал и солнце еще низко, открыл глаза, и в тот же миг брюхо лопнуло, будто расстегнулось множество мелких пуговок, и из рыбьего нутра вывалился клубок бледных извивающихся червей. Вонь была нестерпимая. Все дружно отшатнулись, как от удара, а Бэнкс, не сдержавшись, отбежал за остов Левиафана, и там его стошнило. Он не мог себя заставить взглянуть на червей. Не мог, и все тут. Он боялся, что в шевелившемся бледном клубке мелькнет рыжий локон. Но одна из женщин, не дрогнув, пнула вонючую массу ногой и сказала:

— Солитер. Вы только подумайте: длиной в несколько ярдов, и все никак не наестся. Он-то, поди, и прикончил рыбину, голодом уморил. Я и раньше такое видала — что же вы, ваше преподобие? Даже и не посмотрите? Уж не боитесь ли вы? Нашлась и на вас напасть?

Уилл согласно кивнул (отпираться не было смысла) и, превозмогая тошноту, взглянул на червя. Солитер был похож на белую ленту из беспорядочно сплетенных нитей, он дернулся раз-другой и замер. О чем думал Творец, создавая такое отвратительное существо, которое живет за счет других? А ведь и оно зачем-нибудь да нужно.

— Бэнкс, — произнес Уилл, борясь с желанием прочесть короткую проповедь, дабы отметить, как он был прав, противопоставляя суеверным страхам сельчан голос Божественного разума. — Бэнкс, что же нам делать?

— Ничего, — ответил тот, утирая влажные глаза, которые налились кровью от лопнувших сосудов. — Прилив унесет, к полудню или около того. Природа справится сама.

— И оно не отравит ни рыбу, ни устричные садки?

— Видите чаек? Видите грачей, которые прилетели за нами с луга? Птицы и река сделают свое дело: к воскресенью от рыбины не останется и следа.

Хрусталики мертвых рыбьих глаз подернулись молочной пеленой, и Уилл мысленно подытожил, хотя и понимал, что это глупости: испустила последний вздох. Вода подступила ближе, пошевелив гальку, и на носу ботинка проступило темное пятно, а подошву окаймила соль.