И всё же Людовик Четырнадцатый, несмотря ни на что, сделал ей приятное. Он не относился к упавшим духом в нижнем этаже, как его официальный папенька. У него было достаточно сил, чтобы выполнять принятые на себя обязательства. И тем не менее он не собирался проводить свою жизнь, свернувшись калачиком перед своей королевой. Как только свадьбу сыграли и всё съели, бравый Людовик решил обновить стадо и бросился на помощь своему брату, чьи особенные нравы не устраивали его жену, Генриетту.

Ах да, я забыл тебе сказать, Берю, ведь у Людовика Четырнадцатого был братишка. Разумеется, его сварганил Мазарини. Ну и как положено по наследственности, месье носил женское платье. Не кардинала, а Коксинели[155]. Как в старые добрые времена Генриха Третьего. Видя такое, Людовик Четырнадцатый нашёл свояченицу в своём вкусе и начал её кадрить. Чудовая семейка, не правда ли? Двор возмутился. Кардинал Мазарини вышел из себя! Он стал изображать классного воспитателя. Этот человек был просто кошмаром для амурных дел! Нельзя флиртовать с его племянницей! Нельзя трахать мадам! И давай заряжать Анну Австрийскую в том смысле, что эти манеры нетерпимы! И давай нашёптывать этому месье Бархотке, что его брательник поступает с ним нехорошо! Дьявольский доносчик, говорю тебе! В королевской семье начались трения. И тогда Людовик Четырнадцатый послушно застегнул ширинку, бросил Генриетту и перекинулся на мадемуазель де Лавальер!

Если бы ты был здесь, Толстяк, ты бы меня спросил, не эта ли самая Лавальер создала галстук с тем же именем. В самом деле, это она. Нельзя сказать, что она была красавицей. Но сколько шарма! Она прихрамывала. Но это было заметно только при ходьбе! Надо сказать, что она умела прочистить трубы, и при этом была стыдливой! Людовик Четырнадцатый просто обожал её.

И тут месье Мазарини умирает. Это должно было случиться. Такое случается с каждым. Кстати, я надеюсь, что мой грипп пройдёт! Людовик Четырнадцатый начинает править по-настоящему. Впрочем, король объявил об этом парламенту сам: «До сих пор, — сказал он, — я давал рулить товарищу Мазарини, но теперь я включаю четвёртую скорость, имейте это в виду!»

Великий век начинается. Король-Солнце, который до сих пор рулил по правилам, включает все свои фары. Но, только начиная с 1661 года, то есть с задержкой в шестьдесят лет, он творит семнадцатый век, исключительный век! И какое счастливое стечение обстоятельств! Какой букет талантов! Представляешь заглавные титры, Толстяк? Ещё никогда не было столько звёзд на афише! Театр: Мольер, Расин и Корнель! Поэзия: Лафонтен и Буало! Образование: Боссюе и Бурдалу. Философия: Ларошфуко и Лабрюйер! П. Т. Т.[156]: мадам де Севинье! Внутренние дела: Кольбер. Оборона: Лувуа! Ударные инструменты: Вобан! Печать: Сен-Симон! Декорации от Мансара, Лебрена и Ленотра! Оркестр под управлением Люлли и де Купрена! Художники: Ленэн, Шампень, Пуссен, Де Латур! И режиссура Людовика Четырнадцатого! Начинается самое долгое правление (семьдесят два года) в нашей истории. Идёт закрытый спектакль «Если бы мне построили Версаль». Апофеоз монархии! Франция в апогее своей славы и своей миссии доминирует над миром. Везде говорят, думают, едят, любят по-французски. В 1710 году в Лиме играют «Учёных женщин»! Мы излучаем свет: во всём сиянии этого Короля-Солнца, который, как точно сказали Даррас и Нуаре, был похож на пуделя в своём парике, ниспадавшем ему на плечи. В чём состояла главная хитрость Людовика Четырнадцатого? В этикете. Он просёк, что для того, чтобы властвовать, вопреки тому, что утверждает идиотская пословица, нужно не разделять, а, наоборот, объединять.

И он объединяет сеньоров вокруг своей августейшей особы, чтобы лучше их ослепить. Вообще-то, это был его личный способ держать их в поле зрения, понимаешь?

Он осыпает их почестями и создаёт помпезные и ошеломляющие должности, такие как «смотрящий за париками»! Он их топит в кружевах! Ослепляет светом своих праздников! Он их изнуряет балами и охотой! Он их усмиряет, прислуживая им, но он это делает так, что каждый готов драться за то, чтобы первым ему подать туалетную бумагу или налить ему его утренний отвар ромашки. Лулу установил распорядок своего дня с точностью поездов. Он хотел, чтобы все его подданные, у которых были часы и календарь, могли сказать, чем занимается король в любое время суток. Это правило может показаться рутинным, но оно превращало день короля в нечто вроде службы. Культом становилось выполнение самых будничных дел. Погоди, кажется идёт маман, я продолжу через минуту!

В самом деле, в мою комнату входит Фелиси.

— Что-то не так, дорогой?

— Да нет, а что?

— Я слышала твой голос… Ты ещё диктуешь?

Она, наверное, подумала, что я разговариваю в бреду.

— Я не диктую, мам. Я открываю. Берюрье получит свою дозу Истории, несмотря на мой грипп.

Она качает головой и улыбается:

— Думаешь, он усвоит?

— Не важно. Мне самому приятно повторить урок.

— Правда? — вдруг умиляется она этим словом, напомнившим ей моё школьное время.

— С тех пор как я занялся этим повторением, я понял одну вещь, которую упустил во время учёбы.

— И что же? — шепчет она, садясь на край кровати и беря меня за руку.

В её движении души есть частица хитрости: не подавая виду, она щупает мой пульс.

— Я понял, мам, что великие люди были всего лишь людьми. Громкие имена в истории — это лирика, только лирика. На всём долгом пути иногда попадаются ребятишки, которые садятся на трон благодаря случаю и амбициям, и они золотят герб, как золотят пилюлю для современников. И каждый раз они используют один и тот же приём, я бы сказал, один и тот же трюк: убедить других в том, что они не такие, как все. Жить, прославляя себя! Создавать миф вокруг своей персоны! Окружать себя тайной и хоругвями! Дом с позолотой и могила из мрамора — это вечные принадлежности великих людей! Но великий человек выглядит таковым лишь на фоне человеческой глупости! Он даже не косой среди слепых, нет: он слепой среди слепых, но он считает себя зрячим! А другие думают, что он видит, потому что он рассказывает им всякие штучки, дрючки и вещички. В общем, лирика! Я предпочитаю хорошую музыку!

— Ты слишком требователен, дорогой!

Она не любит бунтарства. Она любит говорить «да», потому что для неё это самое лучшее слово после моего имени.

— Раз уж кто-то должен нами управлять, и есть люди, которые исполняют эту обязанность, — продолжает она, — ничего другого не остаётся, как помогать им в этом. Зачем всё время противиться, Антуан?

— Из принципа, мам.

— Это плохой принцип, дорогой. Может быть, поспишь немного?