– Дай-то бог! – Петр Штадингер вздохнул и еще раз влажными глазами взглянул на молодое, жизнерадостное лицо, которое улыбалось ему так весело, с такой уверенностью в победе, и вышел, печально опустив голову. Он только теперь почувствовал, до какой степени любил своего молодого принца.

Эгон взглянул на часы, он должен был явиться к начальству, но, увидев, что до назначенного срока остается еще час, взял газету и углубился в чтение.

Вдруг в соседней комнате послышались быстрые шаги. Принц удивленно поднял голову. Прислуга так не ходила, а о посетителе ему доложили бы. Впрочем, этот посетитель не нуждался в докладе, вся прислуга знала это – в доме принца Адельсберга перед ним раскрывались настежь все двери.

– Гартмут, ты? – обрадованный и изумленный Эгон бросился в объятия вошедшему. – Ты опять в Германии, а я и не подозревал об этом! Злой человек, ты целых два месяца не давал о себе знать! Ты приехал, чтобы проститься со мной?

Гартмут не ответил ни на приветствие, ни на объятие принца; он мрачно молчал, а когда наконец заговорил, его голос не выражал ни малейшей радости от свидания.

– Я прямо с вокзала. Я почти не надеялся застать тебя, а это для меня очень важно.

– Почему ты не предупредил меня о приезде? Я ведь писал тебе сразу же после объявления войны. Ты ведь был тогда еще на Сицилии?

– Нет, я уехал, как только понял, что война неизбежна, и не получил твоего письма. Я уже целую неделю в Германии.

– И только теперь являешься ко мне? – с упреком спросил принц.

Роянов не обратил внимания на упрек – его глаза были устремлены на мундир друга, и в этом взгляде можно было прочесть жгучую зависть.

– Я вижу, ты уже на службе, – торопливо сказал он. – Я тоже хочу поступить в немецкую армию.

Эгон в безграничном удивлении сделал шаг назад.

– В немецкую армию? Ты? Румын?

– Да, и потому-то я и пришел к тебе, ты должен помочь мне в этом.

– Я? Но ведь теперь я не кто иной, как простой офицер. Если у тебя такое серьезное намерение, тебе следует обратиться в одну из назначенных для этого комиссий.

– Я уже обращался в нескольких местах, но нигде не хотят принимать иностранца, требуют всевозможных бумаг и удостоверений, которых у меня нет, мучают меня бесконечными расспросами. Везде меня встречают с недоверием и подозрительностью, никто не понимает моего желания.

– Признаться откровенно, Гартмут, и я его не понимаю. Ты всегда питал глубокое отвращение к Германии, ты, сын страны, где высшие слои общества знакомы только с французским образованием и обычаями и по своим наклонностям симпатизируют исключительно Франции; при таких условиях недоверие к иностранцу совершенно понятно. Но почему ты не обратишься лично к герцогу, если хочешь непременно настоять на своем? Ты знаешь, что он любит автора «Ариваны»; тебе стоит только попросить его, и его приказ устранит все затруднения и заставит сделать для тебя исключение.

– Я знаю это, – ответил Гартмут, – но туда я тоже не могу обратиться, герцог задаст мне тот же вопрос, и ему нельзя не ответить, а правду… я не могу сказать.

– И мне не можешь? – Принц положил ему руку на плечо. – Почему ты так стремишься поступить в нашу армию? Чего ты ищешь под немецкими знаменами?

Гартмут ответил глухо и с усилием:

– Искупления или смерти.

– Ты вернулся тем же, кем уехал, – загадкой! – Эгон покачал головой. – Тогда ты отказался от всяких объяснений, неужели я и теперь не узнаю твоей тайны?

– Помоги мне поступить на службу, и я расскажу тебе все! – воскликнул Роянов с лихорадочным волнением. – Все равно на каких условиях! Но не говори ни с герцогом, ни с кем из генералов, обратись к кому-нибудь из низших чинов. Твое имя и родство с влиятельным герцогом придадут сил твоему заступничеству, принцу Адельсбергу не откажут, если он будет лично просить за добровольца.

– Но мне зададут тот же вопрос, что и тебе. Ты – румын.

– Нет, нет! Уж если необходимо признаться тебе, то я немец!

Одно мгновение принц смотрел на друга с сильным изумлением, а потом сказал:

– Иногда я подозревал это: тот, кто мог написать «Аривану» на немецком языке, должен был родиться немцем, а не только воспитываться в Германии. Но фамилия Роянов…

– Это фамилия моей матери, которая была румынкой. Я – Гартмут фон Фалькенрид.

Собственное имя для самого Гартмута прозвучало как чужое, ведь столько лет он не произносил его. Но и Эгон вздрогнул.

– Фалькенрид? Так звали прусского полковника, приезжавшего с секретным поручением из Берлина. Ты ему родственник?

– Это мой отец.

Молодой принц с состраданием взглянул на друга, так как видел, что здесь кроется какая-то семейная драма, и был слишком деликатен, чтобы продолжать расспросы, поэтому он ограничился вопросом:

– И ты не хочешь взять фамилию своего отца? Ведь тогда тебя приняли бы в любой прусский полк.

– Нет, тогда доступ в армию будет закрыт для меня навеки, ведь десять лет тому назад я убежал из кадетского корпуса.

– Гартмут!

В этом восклицании выражался ужас.

– Ты, как и мой отец, считаешь это преступлением, достойным смертной казни? Правда, ты вырос на свободе и не имеешь понятия о бесчеловечном притеснении, царящем в этих заведениях, о тирании, с которой воспитанников заставляют там сгибать шею под ярмом слепого повиновения. Я не мог вынести этого, меня неудержимо тянуло на свободу, к свету; я просил, умолял отца – все было напрасно; он продолжал держать меня на цепи. Тогда я разорвал ее и ушел с матерью.

Гартмут говорил отрывисто, с полным отчаяния упорством, но его глаза со страхом следили за выражением лица слушателя. Отец со своими консервативными понятиями о чести осудил его, но друг, который обожал его, ценил его талант и восхищался всем, что бы он ни сделал, конечно, должен был понять необходимость такого шага. Однако этот друг молчал, и в его молчании содержался приговор.

– Значит, и ты, Эгон? – В голосе Гартмута, несколько минут напрасно ждавшего ответа, слышалась глубокая горечь. – И ты, Эгон, так часто говоривший, что ничто не должно мешать полету гения, что поэт обязан разорвать все цепи, удерживающие его на земле? Я сделал это, и то же самое сделал бы и ты!

– Нет, Гартмут, ты ошибаешься. Может быть, я убежал бы из училища, но уклониться от военной службы – никогда!

Вот они опять, эти суровые слова, которые Гартмут слышал еще мальчиком: уклониться от военной службы! От них и теперь вся кровь бросилась ему в голову.

– Почему ты не дождался, пока тебя произведут в офицеры? – продолжал Эгон. – В Пруссии этот чин получают очень рано. Через несколько лет ты мог бы выйти в отставку и был бы еще в таком возрасте, когда только начинают жить; ты был бы свободен, не теряя чести.