Уже ввели новый календарь, Первый год Республики начался в день упразднения монархии – 22 сентября 1792 г. Детали этого дела были отданы в руки несколько нелепого, неудавшегося актера Филиппа Фабра, предпочитавшего имя Фабр д’Эглантин и лорнет, страшно раздражавший Робеспьера. Именно Фабр выдвинул идею разделить год на двенадцать равных месяцев, а оставшиеся на конец года пять дней назвать sans-culottides (санкюлотидами) и сделать праздничными. Месяцы предлагалось делить на три декады и переименовать в соответствии с сезонами: вандемьер (Vendémiaire), брюмер (Brumaire) и фример (Frimaire) для осени; нивоз (Nivôse), плювиоз (Pluviôse) и вантоз (Ventôse) для зимы; жерминаль (Germinal), флореаль (Floréal) и прериаль (Prairial) для весны; мессидор (Messidor), термидор (Thermidor) и фрюктидор (Fructidor) для лета[134]. Это предложение взбесило работающее население, которое теперь оказалось перед лицом десятидневной недели, и глубоко шокировало духовенство, многие священники отказались признавать новый священный день отдохновения.

Кроме того, у них было достаточно собственных проблем. Революционная кампания против христианства неуклонно набирала темп. Распятия, изваяния Девы Марии и святых разбивались на куски (а иной раз даже заменялись бюстами Марата), службы запрещались, по всей стране массово переименовывались города и деревни, улицы и площади, в столице в соборе Парижской Богоматери и Сен-Сюльписе провели Большие празднества Разума – потому что, как говорил Дантон, «люди будут праздновать там, где воскурят фимиам Верховному Существу, хозяину Природы; потому что мы никогда не намеревались разрушить религию, чтобы ее место занял атеизм».

Но дни Дантона были сочтены. Он болел и во время затянувшегося выздоровления пересмотрел свои взгляды относительно пути, на который теперь вставала Франция. «Возможно, – провозгласил он в Конвенте, – террор однажды послужил полезной цели, но он не должен затрагивать невинных людей. Никто не хочет, чтобы к человеку относились, как к преступнику, только потому, что он не испытывает достаточного революционного энтузиазма». Робеспьер сразу почувствовал приближение опасности. Он всегда мучительно завидовал Дантону, вполне обоснованно подозревая, что тот умнее его и гораздо лучше говорит. Кроме того (и это, наверное, другая форма зависти), Робеспьер никак не мог примириться с очевидной и зачастую непристойной мужской притягательностью Дантона, которая шокировала и возмущала его. Теперь этот человек солидаризовался с Indulgents, «снисходительными», а Робеспьер считал индульгентов агентами контрреволюции.

Вечером 30 марта 1794 г. на совместном заседании Комитетов общественного спасения и общей безопасности неулыбчивый помощник Робеспьера положил на стол ордер на арест Дантона, предложив присутствующим подписать документ. Отказались только двое. Через три дня начался суд. На скамье подсудимых рядом с Дантоном сидели Камиль Демулен, Фабр д’Эглантин и еще пятнадцать других индульгентов. Дантон, как всегда, доминировал в судебном заседании. Он не испытывал иллюзий по поводу исхода дела, но твердо настроился не сдаваться без боя. Его громкий голос эхом отдавался в зале суда, и председатель, затрудняясь поддерживать порядок, безуспешно тряс своим колокольчиком. «Ты не слышишь, что я звоню?» – возмутился он. «Звонишь? – проревел Дантон. – Человек, сражающийся за свою жизнь, не замечает звона». Но все было напрасно: 5 апреля восемнадцать подсудимых погрузили на три покрашенные в красный цвет позорные скамьи и доставили на гильотину.

Дантона казнили последним. Глядя вниз с эшафота, он заметил художника Жака Луи Давида, который, несмотря на их прежнюю дружбу, проголосовал за смертную казнь. Давид зарисовывал его из близлежащего кафе, и Дантон прокричал ему свое последнее ругательство. Затем его лицо помрачнело, и он прошептал: «О моя жена, моя дорогая жена, увижу ли я тебя еще раз?» Потом взял себя в руки: «Courage, Danton – pas de faiblesse!» («Смелей, Дантон, – никакой слабости!») Эти слова вошли в историю, как и его последующее обращение к палачу: «Главное, не забудь показать мою голову народу. Она стоит того, чтобы на нее посмотреть».

Постоянная работа гильотины продолжалась до конца июля со скоростью примерно тридцать ударов в день[135]. К этому времени уже менее 10 % жертв составляли аристократы, оставшиеся (примерно 85 %) были членами так называемого третьего сословия. Сам Робеспьер ни разу не присутствовал на казни. Странным образом он по-прежнему заявлял, что осуждает эту практику, потому что она делает людей более жестокими. Однако замедлить набранный темп было невозможно. «Если мы остановимся слишком скоро, – утверждал Робеспьер, – то умрем. Если сейчас ликвидировать революционное правление, завтра будет ликвидирована свобода». К тому же он не мог забыть слова Дантона, которые тот выкрикнул (как мог сделать только Дантон), проезжая на позорной скамье мимо его дома: «Робеспьер, ты последуешь за нами!»

Дантон сказал чистую правду: весной и в начале лета 1794 г. революция выступила против Робеспьера. Он восстановил против себя многих выживших тайных сторонников Дантона, оскорбив его в публичной речи как «самого опасного из заговорщиков, не будь он при этом самым трусливым», а нарастающая заносчивость Робеспьера наводила на мысль, что теперь он считает себя диктатором. 8 июня он организовал и провел государственный праздник в честь Верховного Существа, который многие люди сочли совершенно нелепым, и он не пошел на пользу репутации Робеспьера. Хотя в целом его уважали и даже рассматривали с восхищением, он никогда не был популярной личностью; а теперь его откровенно боялись. При нем Франция превратилась в полицейское государство. 10 июня по его настоянию приняли новый ужасающий законодательный акт – Закон от 22 прериаля II года Республики, разрешивший казнить на основании одних подозрений. Адвокаты защиты и свидетели отменялись, как и допросы обвиняемых, которые «просто сбивали с толку судей». Стало небезопасно обсуждать политические вопросы в общественных местах. И люди начали задаваться вопросом: насколько действительно необходимо все происходящее? Опасность иностранного вторжения уже исчезла. 26 июня французская армия разбила австрийцев при Флёрюсе[136] в Нижних землях, а в июле захватила Брюссель, практически уничтожив (через два столетия) Республику Соединенных провинций. Тулон у британцев отвоевали. Почему тогда Франция должна продолжать страдать? Не пора ли ослабить это жестокое давление?

Возникал и еще один вопрос: а в полном ли рассудке Робеспьер? Его друзья начали сомневаться. Двое из них, Поль Баррас и Луи Станислас Фрерон, зайдя навестить Робеспьера, обнаружили его в домашнем халате.