Ее улыбка неожиданно стала шире и радостнее. Женевьева вдруг осознала, что все, что она только что думала о Рурке, в равной мере относится и к ней самой, и к ее детям. Очевидно, семья Эдеров так уж устроена, что не может сидеть в праздности и наблюдать, как мимо проходит жизнь.

Да, именно так: Эдеры созданы для напряженного существования. Когда-то их жизнь была трудной, непредсказуемой, наполненной неожиданностями, печалями и внезапными радостями. Семья Эдеров всегда черпала силу в испытаниях, находила радость в созидании чего-то нового.

Но на этой земле уже сделана вся работа. Им просто негде здесь приложить свои руки.

Женевьева осторожно вздохнула:

– Рурк…

Он хмуро посмотрел на жену, уловив в ее голосе странную ноту.

– Рурк, давай поедем в Кентукки. Все вместе.

В комнате повисло грозовое молчание, нарушаемое лишь тиканьем часов. Глаза Женевьевы сверкали от возбуждения. Рурк уже давно не видел ее такой. Обычно мягкая, спокойная красота жены осветилась юношеским задором, напомнив ему прежнюю Женевьеву.

– Дженни, о чем ты говоришь?

– Только о том, что нам пора двигаться вперед, Рурк. Единственное, чем мы сейчас занимаемся – это изводим себя из-за Бекки и без конца говорим, говорим… Пора признаться, что мы больше не принадлежим этой земле, да и для Хэнса здесь уже нет дома. Что же нас удерживает? Мы могли бы отдать нашу ферму Гринлифам. Видит Бог, им нужно много места для всех своих внуков.

Рурк стоял, пораженный столь внезапным вдохновением жены, и от удивления казался почти мальчиком.

–Дженни…

Она прильнула к его широкой груди:

– Я еще не готова стареть, Рурк, да и ты – тоже. Давай поедем в Кентукки и построим там что-нибудь новое. Ты ведь имеешь право на землю, которая положена тебе за службу во время войны.

– Дженни, милая, неужели ты сможешь все это оставить? – по-прежнему не веря своим ушам, произнес Рурк и широким жестом обвел ферму.

– С удовольствием, – тихо ответила Женевьева.

Рурк радостно раскрыл руки, и Женевьева приняла его объятия. Затем они вместе подошли к окну и долго смотрели под тиканье часов за спиной на тяжелую, нависшую стену Голубых гор, представляя себе, что их ждет там, за горами.

Ликинг-Ривер-Вэли, 1805 год

Шепчущий Дождь прикрыла рукой рот Маленькому Грому, чтобы заглушить его рыдания. Прошло уже несколько часов после нападения белых охотников, но она все еще боялась, что некоторые из них могли спрятаться на берегу реки, рыская по остаткам небольшого сгоревшего лагеря индейцев. Девушка крепче прижала к себе малыша и нежно провела рукой по его лбу, бормоча слова утешения, которого не могла дать.

Утешения не было им обоим. Шепчущий Дождь зажмурила глаза и заскрипела зубами, чтобы не завыть от безысходности и горя тонким голосом, как с незапамятных времен делали люди ее народа. Она понимала, что должна держать в крепкой узде свои чувства.

Однако сильнее, чем горе, был гнев девушки. По иронии судьбы, белые напали именно в тот момент, когда индейская семья мирно следовала в город, называемый Дексингтон.

Они отправились туда по настоянию матери Шепчущего Дождя, белой женщины Эми Паркер, младший сын которой умер от оспы, задохнувшись в тине гнойной сыпи и лихорадки. В ужасе за жизнь остальных членов семьи Эми уговорила мужа отвезти их в Дексингтон. Приезжий торговец рассказал им, что в городе уже нашли защиту от страшной болезни. Он назвал ее прививкой: что-то вводили в кровь человека, и она не поддавалась бедствию.

Вспомнив об этом, Шепчущий Дождь покачала головой. На земле не было защиты против другого страшного бедствия: ледяной ненависти белых к индейцам.

Интересно, знали ли белые, что среди убитых оказалась женщина с таким же цветом кожи, как и их собственная? Мать девушки каким-то чудом умудрилась сохранить у индейцев свое христианское имя; она постоянно молилась, пела церковные гимны и даже назвала свою дочь Марией, упрямо стараясь научить девочку говорить на языке белых.

Шепчущий Дождь любила мать, но сейчас она всей душой ненавидела английский язык так же, как свое умение говорить на нем и свою внешность. Все выдавало ее смешанное происхождение: глаза, доставшиеся от матери, искрились, словно голубое небо, а черные, как вороново крыло, волосы росли прямыми и жесткими. Черты лица Марии были настолько тонкими, что она считала их некрасивыми. Много огорчений причинял ей и маленький аккуратный носик, так непохожий на крупные гордые носы индейцев племени шони. Если бы Мария не была дочерью вождя, над ней бы смеялось все племя.

Дочь вождя… Когда-то Мария гордилась этим и старалась стереть черты белых предков. Она бегала быстрее всех, ткала красивее всех, пела лучше всех.

Но здесь, в этой глуши, все это казалось совершенно бессмысленным. Кто она сейчас? Вся ее семья, за исключением маленького, насмерть перепуганного, брата, погибла.

Кунаху, отец Марии, лежал где-то далеко внизу, в сгоревшем лагере; его тело уже, наверно, окоченело от порывов зимнего ветра.

Шепчущий Дождь тоже могла бы оказаться среди убитых, – сейчас она почти желала этого, – если бы не Маленький Гром. Толстенький мальчуган, живущий лишь свою третью зиму, незадолго до расправы зачем-то залез в пещеру на крутом обрывистом берегу и плакал там, потому что не мог спуститься вниз.

Его мать, сводная сестра Марии, презрительно фыркнула, заявив, что сын должен сам сделать это. Но девушке стало жаль мальчика, он рисковал упасть с высоты и даже разбиться насмерть. Шепчущий Дождь забралась в пещеру, чтобы помочь малышу, даже не подозревая о последствиях этого поступка.

Не успела она подняться наверх, как снизу послышался грохот ружейных выстрелов. Шепчущий Дождь бросилась на землю, накрыв собой ребенка, и, охваченная ледяным ужасом, наблюдала с края обрыва, как умирает ее семья. До сих пор перед глазами девушки стояли рассеченные томагавками лица, распоротые острыми ножами животы, разбитые плюющимися огнем ружьями белых людей тела…

Побоище продолжалось всего несколько минут. Шепчущий Дождь не понимала, почему это произошло. Ведь жители Чиликоты клятвенно заверили отца, что здесь все спокойно.

Окаменев от горя, девушка поднялась с земли. Неожиданно ее левую ногу пронзила острая боль. К своему неудовольствию, Шепчущий Дождь заметила, что поранилась о выступ скалы: выше мокасин зияла довольно глубокая рана, из которой сочилась кровь. Девушка развязала пояс и, морщась от боли, перетянула ногу.

Опустились сумерки, создавая вокруг трепетную атмосферу зимнего вечера. Шепчущий Дождь бросила встревоженный взгляд на мальчика: он дрожал от холода, губы его посинели. Было ясно, что Маленький Гром не выдержит эту зимнюю ночь на открытой всем ветрам скале.