Я театрально закрываю уши ладонями:

— Тсс! Только не бей, ладно?

Клон (уже немного поостыв) продолжает:

— Понимаешь, в свои двадцать пять лет я понял одно: никто, нах…, не отнимал у меня права на ошибку. И если я где-то в чем-то нае…ался — это моя проблема и мой кайф. Да, кайф. Именно кайф. И никто не будет меня по этому поводу лечить.

Пройдя несколько метров, я притормаживаю у ларька (обычный ларек с выцветшими образцами сигаретных пачек и пивных бутылок, таращащихся на покупателей из-за грязного стекла, истертая реклама какого-то незначительного дерьма на внутренней поверхности тарелочки для сдачи, внутри — орлиный нос и черные глаза горца-продавца, какого-нибудь азербайджанского гопника, незаконно проживающего в общежитии Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы и питающегося семечками), достаю из кармана мелочь: достаточно на пиво. Раньше я пил «Балтику-3», теперь предпочитаю «Бочкарев» или «Золотую бочку», а совсем изредка балую себя «Старопраменом», хотя с тех пор, как «Старопрамен» начал разливаться в России, он (разумеется) стал заметно гаке.

— Тебе купить, ты, гневный интеллигент?

— Знаешь что? А шел бы ты на х… Ты меня уже достал за сегодняшний день. Я пойду своим путем, а ты иди своим. А если мы пересечемся случайно на этом сраном шоу, то сделаем вид, что друг друга не заметили. Так же, как делали все эти годы. Идет? А пиво свое засунь себе в жопу.

Я пожимаю плечами: дело хозяйское, а сам смотрю на горца в темноте палатки. Пытаюсь видеть его лицо. Наверняка он слышит все то, что говорит Клон (Клон: не оглядываясь уходит в произвольном направлении), но если он позволит себе хотя бы улыбнуться, я разнесу в хлам и его самого, и его палатку. Национальность ни при чем — я просто не люблю, когда кто-нибудь смеется над тем, что касается меня, если мне не смешно самому.

Хотя, наверное, здесь я не совсем прав, и вообще все это похоже на паранойю. Но — пох…й.

Горец протягивает мне бутылку «Бочкарева», что немаловажно — холодную. Не смеется, не улыбается.

— Ты не из Владикавказа, дружище? — зачем-то спрашиваю его.

— Нэт, ыз Баку, — отвечает черный. Значит, я оказался прав в своих предположениях. — А шыто такое?

— Это хорошо. Знаешь, я тут недавно напился владикавказского спирта, которым все травятся и из которого здесь гонят паленую водку. Но не отравился.

— Да там, билять, всэ такой спирт дэлают, да? — соглашается горец.

Открываю пиво, ухожу. Ничего не значащий разговор возле пататки. Каких много в этом городе.

Далеко (уже далеко) впереди маячит хилая (она всегда была хилой) фигура Клона. Правая рука согнута, голова наклонена вниз. Интересно, он сейчас читает или пишет smsKy? Не знаю. И в том, и в другом случае задействованы пальцы, поэтому отсюда — не различишь.

Забыл сказать о Клоне: Клон всегда комплексовал из-за своего излишне худого, с его точки зрения, тела, пытаясь компенсировать физические параметры надуманной выё…истостью и агрессивной безбашенностью. Ему всегда это шло — может быть, потому, что никогда не имело даже намека на серьезность: интеллигентское воспитание, антарктическим тюленем выныривавшее отовсюду — из недр взгляда, из манер, из правильной речи, — сразу же расставляло все по своим местам. В итоге получалось достаточно обаятельное сочетание. Кстати, еще о Клоне: Клон вообще всегда был обаятельным и даже немного знал (точнее, познал в процессе), как этим обаянием играть.

Когда мы (вместе) ходили в подвал на Новинском бульваре (внутренняя сторона Садового кольца, если вам это интересно), он всячески пытался подчеркнуть, как мало нагрузок дает ему тренер. Убивая дыхалку, наносил в два раза больше (плохих) ударов по лапам, чем было предписано. А когда наставала его очередь держать лапы (особенно под лоу-кики), он отбрасывал их на татами и просил бить его прямо по ногам. Такую тактику он называл: повышение болевого порога. Он хотел научиться терпеть боль, хотел, чтобы она вообще перестала его смущать. Через несколько лет, похоже, воплотить его мечту удалось мне: во всяком случае, я с удивлением ловлю себя на том, что сейчас (здесь, возле палатки, покупая пиво и даже не успев как следует отойти от всего этого физически нагруженного дерьма, которое сегодня с утра меня преследует) практически не чувствую никаких болевых симптомов. Хотя всего, что я получил за одни сутки, по идее с лихвой должно хватить на пару-тройку дней на диване в состоянии растоптанного растения.

Болевой порог: когда нашего (обычно спокойного и ко всему индифферентного) тернера вконец достали связанные с ним вые…оны Клона, он поставил его в спарринг с профессиональным боксером — там были такие васьки, они появлялись время от времени, получали какие-то сертификаты по рукопашному для вступления в почетную должность охранника. Парень совсем не умел пользоваться ногами, зато имел очень неплохой удар с правой. Итог поединка: Клон получил рассечение подбородка, даже несмотря на краги (на боксере) и шлем (на нем самом). Если бы не шлем, дело скорее всего закончилось бы переломом челюсти. Но все прошло как прошло: сейчас единственная память о том спарринге — короткий и толстый шрам на Клоновском подбородке. Иногда (сейчас, например) Клон прячет его под небольшую бородку, но всегда ненадолго.

Наверное, мне тоже (для проформы) надо было послать его на х… Я — не послал. Ну и черт с ним в конце-то концов.

Достаю из рюкзака бейсболку и натягиваю ее на голову. Одновременно снимаю солнцезащитные очки: небо основательно заволокло, думаю, сегодня они мне больше не понадобятся.

Это последняя причина никогда не встречаться с бывшими друзьями: рано или поздно вам все равно захочется послать друг друга на х…

* * *

Ролан Факинберг обхаживает очередного скромника с румяными щечками, надутыми губками и явно педерастическими наклонностями. Он чем-то напоминает Игоря Петрова — та же пухлость, тот же гей-прикид из средней дороговизны бутика для средней мажористости студентов, тот же тупеж при ответе на простые вопросы. На самом деле их сейчас много, целое сословие — такие воркующие, колобкообразные, латентные (лагутентные) персонажи.

В отличие от остальных факинберговских подопечных, этот, во-первых, практически одного роста с ведущим (сиречь: практически абсолютный карла, чуть выше Дэнни де Вито), а во-вторых, слишком упертый. Он не поддается ни на какие уговоры и идет в полный отказ от суперфинала. На лице Факинберга — все та же шутовская маска, но где-то уже читается мини-паника. Это не в стиле передачи «Деньги — говно!»: обычно человек, согласившийся (читай: напросившийся) стать героем, готов идти до конца.

— Так, Владислав, я не понял, — Факинберг трясет рыжим хайром и дилдо-микрофоном. — Я не понял, ты что, спрыгиваешь? Ты хочешь отказаться от четырехсот семидесяти долларов США? Нет, нет. Мой микрофон просто отказывается принимать в себя подобные заявления.

— Да, хочу, — плаксиво морщит нос латентный, так, как будто речь идет не об отказе от суперигры, а о самом Ролане Факинберге. — Хочу. И спрыгиваю.