— Хватит! — тоненько воскликнул пан Штефан и кулачком по столу ударил. — Вы меня шантажировать вздумали! Нет! Не бывать тому! Я… я немедля…

— От и мой так… накатит граммулечку и давай кричать, — панна Цецилия подперла щеку кулаком. — И весь такой грозный… как каплун в курятнике…

— Я…

Пан Штефан почувствовал, что задыхается.

Он вскочил.

И хотел заявить, что уходит немедля, а если панне Цецилии вздумается его остановить, то на помощь позовет и… и еще что-то… точно собирался… только потолок вдруг качнулся, пол и вовсе дыбом встал, а гладкая, натертая до блеска столешница метнулась к лицу. И впечаталась бы аккурат в перносицу, когда б ни была остановлена могутною рукой панны Цецилии.

— От же ж, дуровин, как и мой покойный… все-то вы рветесь кричать… доказывать, — она подхватила обеспамятовавшего жильца на руки легко. А и то правда, весу в нем, горемычном, осталось меньше, чем в мешке с сахаром. А мешков оных панна Цецилия для варений покупала изрядно.

— А ты, — обратилась она к кошаку, наблюдавшему за хозяйкою с тех же банок, — чтоб больше тапочки не трогал. Видишь, переживает человек. Здоровье у него слабое.

Кот отвернулся.

Пан Штефан пришел в себя не скоро.

Он лежал в своей постели, на накрахмаленных простынях, раздетый и укрытый пуховым одеялом. И не старым, от которого отчетливо воняло плесенью, но новехоньким, легчайшим да в цветастый пододеяльник обряженным.

Лоб холодил резиновый мешок со льдом.

Под руками обнаружилось теплое полотенчико.

Панна Цецилия сидела у постели с вязанием.

— Совсем ты себя не бережешь, — произнесла она с упреком. — Этак и помереть недолго.

— Все мы там будем, — пан Штефан прикрыл очи.

— Оно-то да, оно-то понятне, но от торопиться ж куда? Не надобно торопиться…

Пан Штефан прикрыл очи и смирился.

Уехать?

Этак он далеко не уедет. И поблекли разом красоты курортного городка вместе с улочками его тихими, пляжами да лежаками, панночками и прочими милыми сердцу прелестями. Он вздохнул, и панна Цецилия истолковала сей звук по-своему.

— Этаж розуму иметь не надобно, чтобы этак надрываться. Совсем ты, пан Штефан, себя не бережешь… мой супруг покойный тоже все сам да сам… — в руках ее появился хорошо знакомый блокнотик, про который пан Штефан думал, что надежно заперт он в ящике стола. А выходит, что вовсе не надежно, что ныне и блокнотик со всем содержимым, и сам пан Штефан пребывают всецело во власти этой ужасной женщины. — Он же ж уездным доктором был… аккурат, как ты.

Панна Цецилия листала странички.

Хмурилась.

Языком цокала.

— Ишь ты… и вправду только десятку дают? Пан Штефан! Как можно! — воскликнула панна Цецилия.

— Простите, но у меня не было иного выхода, — пан Штефан отвернулся к стене, не желая видеть эту ужасную женщину, которая взяла и разрушила все планы его на прекрасное будущее.

— Как можно так дешево… — продолжила панна Цецилия. — Да приличный набор зубов втрое стоит! Уж поверьте мне…

— Что? — ему показалось, что он ослышался.

— И за кости… да тебя обмануть, что дитя обидеть… нет, я этим займусь, самолично… когда встречаетесь?

— Т-третьего дня, — сопротивляться не было сил.

Обманет?

Или… и вправду отправится на встречу?

А потом… потом деньги прикарманит… и…

— Лежи, — панна Цецилия взбила подушки. — И не думай ни о чем… я от супа с флячками сварила. Сейчас принесу. И колбасок печеных…

— Мне нельзя…

— Ай, брось, кому колбаски печеные во вред шли?

— Язва…

— Я ныне твоя язва, — с немалой гордостью произнесла панна Цецилия, — потому меня слухай. Овсяночка, она поутру хороша. И льняное семя надо запаривать, пить…

Эта женщина будет его учить, что с язвою делать? Да он доктор, если подумать…

— Эх ты, горемыка, — панна Цецилия поправила одеялко. — Отдыхай… мой покойный супруг тоже этаким от промышлял… только поменьше… кости там, зубы…а ты ишь как… молодец. Не переживай, я местных хармальщиков знаю. А если не я, то дядя Йося сподмогнет… у дяди Йоси много полезных знакомых… а ты от глаза закрывай. Поспи.

Пан Штефан послушал.

Он закрыл глаза и как-то легко и сразу провалился в сон. Где-то на грани его еще он ощутил, как упало на ноги нечто тяжелое и живое. Придавило. Заурчало.

И стало вдруг так хорошо.

Тепло.

Спокойно.

Панна Цецилия, оглядев приснувшего жениха, улыбнулась. Гляди ж ты, не обманула Сонечка, хорошее зелье… дай-то Боги, не выветрится до завтрего, пока в храм, а там… там уж Цецилия сумеет убедить супруга, что это ему немалое счастье выпало.

Главное, чтоб не окочурился до срока.

…поберечь.

…ишь какой слабенький, беленький… умненький… ничего, она уж как-нибудь да откормит, обиходит… это раньше он жильцом значился, человеком посторонним, ныне же — свой, родный…

Цецилия удовлетворенно кивнула.

Жизнь ее заиграла новыми красками.

С головой не обязательно дружить. Вот у меня с ней чисто деловые отношения: я ее кормлю, а она думает.

Из ненапечатанного интервью с паном Себастьяном, воеводой славного города Гольчин.

Гостиная.

Свечи. Медный канделябр на столе. И свет отражается на лаковой поверхности столешницы. Впрочем, лак покрыт изрядным слоем пыли, отчего кажется, будто свет этот исходит изнутри темного дерева. Панна Белялинска полулежит в кресле, прижавши ко лбу надушенный платочек. В другой руке она держит флакон с нюхательными солями. Время от времени она приподнимает руку, будто желая поднести флакон к носу, но одумывается, а может, лишается сил или скорее уж изображает несказанную усталость, и рука падает…

Пан Белялинский занял диван.

Он так и не расстался с бутылкой, однако же пить из нее не пытался. Да и видно было, что сия бутылка — не более чем атрибут.

Как зеркальце Марии.

Та сидела, закутавшись в простыню, и лишь изящная ручка с упомянутым зеркалом выглядывала из этого кокона. Да еще и глаза томно поблескивали, стоило взгляду остановиться на Себастьяне. Панночка покусывала губки.

Вздыхала.

Ерзала.

Но покинуть отведенное ей кресло не смела.

Жених ее благоразумно занял место напротив двери, на изрядном расстоянии от невесты, на которую если и смотрел, то с нескрываемым раздражением. И раздражение это копилось, заполняя комнату, грозя вырваться…