– Не прикасаться к нему! Выйти вон! – рявкнул он из последних сил в сторону двери, и в тот момент, когда он набирал в легкие воздух, Серов нанес ему последний, сокрушительный удар. Фомин не выдержал и упал, повалив на себя этажерку с альбомами разных фирм, эксклюзивный китайский шкафчик с чайной посудой и стеклянную горку с множеством моделей разных машин.

И еще несколько секунд после этого в комнате звенело и грохотало. А потом установилась тишина. У Серова была рассечена бровь, и кровь текла по лицу. Он посмотрел на свою запачканную кровью руку и вспомнил себя на кровати в гостинице. Он подождал, пока гора из бумаг, осколков стекла, деревянных полочек и металлических машинок зашевелилась, и его противник поднялся, опираясь на стол, подошел к раковине и стал мыть лицо. Серов стоял и смотрел на него. С лица Фомина стекала розовая от крови вода, такого же цвета, как Наташины духи «Bulgari».

– Ну и что, – сказал Фомин, – ты доволен? Он потрогал пальцем кровоточащую трещину на нижней губе и приложил к ней полотенце.

Серов обвел рукой разгромленный кабинет.

– Вообще-то так явно лучше. Хотя я не мебель ломать сюда шел, но так мне нравится гораздо больше. А то было, на мой взгляд, уж слишком стильно.

– Я надеюсь, ты понимаешь, что скоро можешь стать трупом? – негромко спросил Фомин.

– Я надеюсь, ты понимаешь, – в тон ему ответил Серов, – что я безразличен к нашему судопроизводству? И если бы хотел, тоже мог бы подключить кое-кого. И тогда, будь уверен, от твоей машины ничего бы не осталось, кроме ободранного металлического скелета да кусочков рук или ног, живописно взлетающих в воздух. И для этого мне вовсе не надо было бы самому соединять проводочки.

– Пошел ты! – ответил Фомин, пробуя челюсти – проверяя свой новый, очень дорогой зубной мост, шедевр стоматологической науки и техники.

– Сам иди туда, – сказал Серов, снял с шеи испачканный модный галстук и сунул его в карман.

Фомин посмотрел на себя в чудом оставшийся в дверце шкафа осколок зеркала.

– Зачем, собственно, ты пришел?

– Просто так.

– Спросить что-нибудь хочешь?

– Нет. И не думал.

– Тогда зачем это все?

– Посмотреть на тебя хотел.

– Ну, посмотрел? Сеанс окончен.

– Ты понял, что я – ее муж?

– Ну и что?

– Ничего.

Серов заметил на полу фотографию и с усилием, потому что сильно болела голова, поднял ее. Стекло, покрывавшее карточку, разлетелось, но серебряная витая рамка и картонная основа с подставкой остались. Он поднес фотографию ближе к лицу и зачем-то прищурился. На фотографии в стиле западных семейных традиций на фоне моря и пальм красовалась Алена в красном купальнике и темных очках. Сзади обнимал ее за талию сам Фомин, сияя на солнце толстым брюшком и каплями воды на волосатой груди, а сбоку от них корчил рожи тощий подросток, по-щенячьи счастливый, вывалянный в песке и непонятно на кого похожий – то ли на мать, то ли на отца.

Серов повернулся и держа карточку пошел к двери. Охранники встали у него на пути. Вячеслав развернулся к ним спиной и, размахнувшись, что было силы запустил фотографией в противоположную стену. Тяжелая серебряная рама ухнула, выщербив кусок штукатурки.

– Пропустите, – сказал охранникам Фомин. В принципе, наверное, он мог бы его понять.

Серов отвесил охранникам ернический поклон, и две горы мышц расступились, освободив между своими телами узкий проход. И пока Серов шел, Фомин смотрел ему вслед сначала по монитору, а потом из окна. Взглядом он проводил его и посадил в знакомую Наташину машину. Злости он не испытывал. Была только тоска по утраченной молодости. Отошел от окна Алексей Фомин только после того, как машина Серова исчезла за поворотом.

* * *

Серов ехал из Санкт-Петербурга в Москву. Разбитое лицо его покрывалось от свежего ветра коричневой застывающей коркой. Рана над бровью еще слегка кровоточила, но он не обращал на нее никакого внимания. Он нарочно открыл пошире окно, чтобы порывы свежего ветра смели с него всю усталость, и с каждым поворотом дороги он ощущал очищение.

Дорога сделала поворот, и Серову показалось, что прямо посредине, довольно далеко впереди высится церковь. Ярким золотом светился в туманном полумраке ее новый купол с крестом.

«Что-то я не видел ее, когда проезжал здесь раньше, – удивился он. – Как она оказалась здесь, посреди дороги?»

Но асфальтовая лента изогнулась вновь, и стало понятно, что храм стоит на пригорочке сбоку. Серов остановился. Свежей голубой краской сияла новая ограда, ворота были открыты, сквозь растворенные широкие двери виднелись огни и люди, стоящие со свечами в руках. Женщины возле церкви продавали искусственные цветы и сложенные пучком веточки березы.

– Праздник, что ли, какой? – спросил у одной из них Серов.

– Троица! – ответила та и с удивлением на него посмотрела.

Он пожал плечами, совсем как Наташа.

Затем посмотрел на изображение Христа над дверями и вспомнил, что нечто похожее он видел в детстве, когда однажды зашел в церковь с матерью еще в советские времена. Его мать там ставила свечки, поминая родителей, которых никогда не знала, так как была детдомовкой, и истово молилась и за них, и за него самого. Ему это тогда показалось искусственным, он не понимал, как можно любить людей, бросивших на произвол судьбы собственного ребенка. «А моя судьба только в моих руках», – полагал тогда он и больше не ходил с матерью в церковь. С тех пор он стал терпимее. Последний же раз Слава случайно зашел в это культовое учреждение, когда у Наташи в течение нескольких дней была очень сильная, ничем не снимающаяся лихорадка. Он пошел тогда в ту церковь, которая стояла у входа в их любимый Кузьминский парк. Ее классическая архитектура нравилась Серову строгостью и изяществом формы. В небольшом зале не было ни души, и он хотел тогда, неумело перекрестившись, попросить Бога помочь, но стоял нем и неподвижен, с пустой душой и тяжестью на сердце. Он задрал тогда голову и посмотрел вверх, где в желто-фиолетовом витраже купола летела в пурпурной тоге фигура главного действующего лица многовековой саги. Лицо Господа было слишком высоко и слишком равнодушно, и Серову показался его приход сюда смешным и недостойным. Он усмехнулся, пожал плечами и вышел.

И еще был один эпизод.

Был конец февраля, и, как часто случается в Москве в это время, наступила короткая оттепель. Небо по-весеннему разлилось синевой, каркали громко вороны, собирая вдоль церковной ограды скромную дань, и в первый раз от начала зимы затренькали, зашебуршились синицы. Они опять страшно поругались с Наташей в тот день. Она плакала, он на нее злился.

– Своди меня в церковь, – вдруг услышал он какой-то совсем другой ее голос, не такой, какой звучал всего лишь минуту назад. Он удивился, и хотя ему не хотелось идти, спросил:

– В какую? У нас город сорока сороков.