– Да хоть в нашу, у парка! – Она по-детски всхлипнула, вытирая слезы.

– Одевайся!

В церковной ограде еще лежал снег, но уже солнечно, весело сиял обновленный на деньги прихожан золотой крест колокольни.

Наташа оделась легко. Он испугался, что жена простудится, и хотел, чтобы она надела старую, но очень теплую длинную шубу. Он стал читать ей нотации о том, что она вечно не слушается его, а потом болеет. Наташа не стала возражать, но выбрала короткую итальянскую чернобурку. Голубая шелковая косынка очень шла к ее глазам. Выходившие из православного храма чернокожие студенты Ветеринарной академии посмотрели на Наташу с удивлением и интересом. Она заметила их внимание и улыбнулась какому-то долговязому верзиле.

«Господи, да хоть с негром! Лишь бы не мучила меня!» – и тут же с неистребимым инстинктом собственника сжал ее руку.

Так они и вошли в церковь и сели рядом на скамейку у задней стены. И сидели, наверное, с час. Он – с сердитым лицом, с красными веками, в небрежно застегнутой куртке. Она – в серебристых мехах, с задумчивой улыбкой на шевелящихся губах. Сначала он подумал, что Наташа молится. Вячеслав удивился, так как никогда в ней религиозности не замечал. Но, прислушавшись, понял, что она не молилась, а пела. Он напряг слух и с трудом разобрал слова. Она пела по-английски тот блюз, под который они тогда танцевали в Лаосе на вечеринке: «I bought you violets for your furs…» Церковь была пуста, голос Наташи окреп, в нем появились хрипящие нотки Синатры, и, пока вошедшая с мороза старуха не зашипела на них, Наташа пела, забыв обо всем; закинув голову высоко к потолку, а может быть, к небу.

Серову показалось, что с этого дня она стала немного спокойнее.

Он еще постоял перед воротами церкви, подумал, заглянул внутрь, потом повернулся и пошел назад к своей машине. Наташи в церкви быть не могло, а без нее любой храм был пуст. Он снова сел за руль и выехал на дорогу. Наташину машину вез товарный поезд.

«Кто знает, может, мы скоро встретимся, – думал Вячеслав Сергеевич о жене. – Вся наша жизнь, в сущности, более или менее случайная подтасовка событий для обеспечения правильного ухода. Но как найти эту великую середину между любовью и эгоизмом, который преследует по жизни всех нас?»

Он ехал и напевал детскую песенку, которую когда-то пела их сыну его первая жена, изучая с ним английский.

I’ve got a dog,

A cat and a frog

Their names are Smoke,

Mag and Mog.

Он и сам не мог вспомнить, когда эта песня врезалась ему в память, и понять, почему сейчас влезла ему в голову.

Вскоре за холмами изгибом показалась река в зеленых, по-летнему веселых берегах. Вдалеке над Москвой выглянуло солнце. Увеличился поток машин, выстроилась пробка. На пригорках стали возникать отдельные группы разноуровневых, недавно построенных домов-башен. Указатель с коротким, но милым сердцу словом «Москва».

– Наташа! – сказал вслух Серов. – Я вернулся.

Заехав в гастроном, он купил какой-то еды и завернул во двор их дома. Вдруг он увидел Катю, одиноко сидящую на скамеечке у подъезда в обнимку с сумкой, будто она как приехала, так и пришла сюда прямо с поезда.

«А где же этот ее балбес?»

Заметив его, Катя поднялась навстречу.

– Пойдем домой, – сказал он.

Она привалилась к нему, как больная.

– Случилось что-нибудь? Где бабушка с дедушкой?

– Я к ним не пошла. Мне нужна твоя помощь. Мне нужен врач. – И, не выдержав, она расплакалась прямо тут же, во дворе.

Он усадил ее в машину и сел рядом.

– Рассказывай, не тяни.

– Мне нужно сделать аборт. – Она закусила губу. – Хоть я и не представляю, как я смогу это сделать.

Он молчал, не особенно понимая.

– Он не хочет ребенка!

Серов заметил, что Катя даже не назвала своего мужа по имени.

– Конечно, он прав… – всхлипывала она. – Мама умерла, и все сразу изменилось. Если будет ребенок, я просто не знаю… мы с ним студенты, мама говорила, мне нужно учиться… И он… Он стал какой-то не такой с тех пор, как мы поженились…

Боже, как она сейчас была похожа на мать.

– Катя, но ведь есть еще я.

Она смотрела на него, не понимая. Даже вытерла слезы.

– При чем тут ты? Ведь отец же он… – Она замолчала и сидела сжавшись, совсем как ее мать когда-то в Лаосе.

– Катя, ты так теперь стала похожа на маму! – Не выдержал Серов.

– А я не хочу быть на нее похожей! – вдруг зло сказала дочь. Глаза ее сузились, она сжала щеки руками. – Может быть, это звучит сейчас очень плохо, но я говорю, что думаю. Я не хочу!

– Катя, ты что? – Он был поражен.

– Да! – Катя гордо взметнула голову. – То, что ты слышал! Мама вообще ничего не понимала в жизни! Ее все считали мудрой, звездой… Вы все чуть не молились на нее. А она всю жизнь думала только о себе! О своей работе, о своих аспирантах… О своих поездках, ах! Ах! Ах! А вот у бабушки, например, даже не было в эту зиму теплых сапог. Ноги у нее отекли, и старые сапоги на меху не сходились. Но она проходила всю зиму в дедушкиных ботинках, но мама этого не замечала, а у меня не было денег…

– Катя! – Он ужаснулся. – Как ты могла об этом молчать! Знать и молчать! Ты же знаешь, мама была очень занята! Но ты могла бы мне сказать об этом… И потом, ведь есть же еще и дед.

– Бабушка не велела мне говорить. А деда она не хотела пускать по магазинам. Боялась, что упадет.

– Катя, возьми! – Он стал выгребать из карманов купюры. В юности у него было очень красивое кожаное портмоне. Но со времени первой женитьбы он никогда не носил кошельков из принципа. И сейчас мятые доллары и рубли вперемешку лежали в карманах его рубашки и куртки, и он совал эти деньги в руки дочери.

– Папа, ну что ты, здесь очень много!

– Купи все, что нужно на первых порах. Купи теплые сапоги бабушке. Кушай мясо и фрукты. Я заработаю и дам тебе еще денег. И слушай. Пожалуйста, не делай аборт!

Она снова заплакала.

– Я сама не хочу! Я уже люблю этого маленького… Но как же мы будем…

– Послушай, все будет прекрасно! – Он вытер ей слезы своим платком, выпачканным в крови. – Ты теперь самый родной для меня человек. И мама тебе непременно бы так же сказала. Я стану самым лучшим, самым добрым на свете дедом. Я буду тебе помогать. Ты родишь, посидишь дома годик и снова пойдешь в институт. Мы все вместе и вырастим, и выучим твое дитя, не волнуйся. Только пусть появится на свет этот ребенок! – Он обнял ее, помолчал и добавил: – Во искупление наших грехов.

Как это часто бывает, Женя Кружков узнал о том, что случилось, последним. В тот день он ждал приезда Натальи Васильевны и не мог сидеть в лаборатории. Он вышел на улицу и прохаживался вдоль забора, где как раз под окнами ее кабинета доцветала в тени сирень. Он ждал, что вот-вот над его головой хлопнет окно, и, подняв голову, он увидит тонкую руку, цепляющую фрамугу на крючок, чтобы створка не закрывалась. И тогда он побежал бы наверх. Он так ждал и ждал, но фрамуга не открывалась. Когда же, потеряв терпение, Евгений все-таки поднялся, наверху будто все вымерло и только в большой лаборатории сидел кто-то из аспирантов и пил из бутылки пиво.