Однако шум, идущий снизу, не походил на обычный топот и грохот. Откровенно говоря, он был едва различим, и я уже стал подумывать, не является ли он плодом фантазии, сигналом тревоги, зародившимся в моей собственной голове. Однако мне не удалось себя в этом убедить, и я продолжал напряженно прислушиваться, лежа на кровати в своей комнате, освещенной лишь отсветами уличного фонаря. Мне пришло в голову, что, возможно, это самое обычное ограбление. В тусклых отблесках я смог разглядеть даже стрелки на часах. Было десять минут четвертого.

Я чувствовал, что мой долг – предпринять какие-то действия.

Героическим усилием воли я заставил себя вскочить с кровати. Самым банальным образом вооружившись кочергой (в те времена даже в лондонских мансардах имелись камины), я открыл дверь в гостиную, где было темнее, чем в спальне, однако не настолько темно, чтобы не дать мне возможности уверенно добраться до входных дверей, где находился выключатель. Не включая свет, я открыл двери. Вперил взгляд в кромешную тьму, царившую на лестнице. Если бы где-нибудь горел свет, я, вне сомнения, различил бы его отблески. Но света нигде не было.

Зато ноздри мои уловили какой-то запах, идущий снизу. Запах был достаточно легким, по крайней мере в тот момент, когда я вышел на лестницу; тем не менее он показался мне чрезвычайно едким и пронзительным. Стоило вдохнуть пропитанный этим запахом воздух, меня затошнило. Но я продолжал стоять на площадке, изо всех сил напрягая слух.

Теперь у меня не оставалось сомнений, что звуки, долетавшие снизу, реальны, а не являются плодом моего воображения; но я по-прежнему не представлял, каков их источник. Кто-то (или что-то?) шаркал по полу и двигал предметы в практически полной темноте. Я никак не мог понять, на каком этаже это происходит. В какой-то момент в голову мне пришла абсурдная мысль, что в дом проник слепец. Но, откровенно говоря, звуки казались какими-то нечеловеческими; скорее их мог произвести тяжелый мешок, по собственной воле ползавший по полу, мешок не слишком проворный и ловкий и, возможно, опасавшийся потревожить некую загадочную персону.

Помимо тошноты – а тошнило меня так сильно, словно я вот-вот заболею, – я начал испытывать сильнейшую дрожь; решение, таким образом, пришло само собой – дальнейшее расследование было для меня физически невозможно. Отступив на собственную территорию, я запер дверь, стараясь сделать это бесшумно. Я слышал уже достаточно, чтобы решить – в дом проникли грабители. Но, полагаю, не только отсутствие телефона помешало мне вызвать полицию. Я недвижно сидел в темноте, зажав нос платком. Вскоре я продрог и вернулся в приятное тепло постели.

К счастью, запах был не настолько силен, чтобы проникать сквозь стены; тем не менее я, зарывшись лицом в подушку, навострил уши, с ужасом ожидая новых неведомых звуков и отчаянно не желая навлекать на себя внимание. Несмотря на все переживания и тревоги, вскоре меня сморил сон.

В воскресенье утром, пытаясь впихнуть в себя завтрак, я услышал отдаленный рев спортивной машины, принадлежавшей субъекту в зеленом костюме. Через несколько минут он с грохотом открыл дверь и затопотал вверх по лестнице. Прежде по воскресеньям не случалось никаких визитов, связанных со странной фирмой, по крайней мере в моем присутствии. Не остановившись на этаже мистера Миллара, как это обычно бывало, посетитель поднялся в мансарду. Когда я понял, что он идет ко мне, по спине моей поползли мурашки. Ужас мой возрос неимоверно, когда он, вместо того чтобы позвонить в колокольчик, замер перед дверью. Возможно, он полагал, что я уже осведомлен о его прибытии, и это вполне соответствовало истине. Так или иначе я не двигался с места; тогда он с размаху лягнул несчастную дверь.

Попытавшись придать лицу выражение оскорбленного достоинства, я открыл дверь. По крайней мере, отвратительный запах исчез.

– Я думал, вы слышали, что я приехал, – бросил тип в зеленом костюме.

Голос у него был грубый, однако речь выдавала в нем человека интеллигентного, как выражались в те дни.

– Слышал.

– Вот и отлично, – кивнул незваный гость, судя по всему, ни при каких обстоятельствах не изменявший своей пренебрежительной манере общения. Держался он совсем не так, как мистер Миллар. Я заметил, что на голове у него нет зеленой шляпы; в руках ее тоже не было.

– Что-нибудь видели?

– Когда? – спросил я.

– Вчера или сегодня, – буркнул он таким тоном, словно в подобных уточнениях совершенно не было необходимости, что тоже соответствовало истине.

– Нет, – ответил я, нимало не покривив душой. – Я ничего не видел.

– Может, что-нибудь слышали? – спросил он, буравя меня взглядом и мысленно посылая в нокаут.

– Что я должен был слышать?

– Шум, который производят люди и вещи, – последовал ответ. – Вы его слышали?

– Вы имеете в виду какой-то необычный шум?

Я просто пытался выиграть время, но он закивал с поразившей меня горячностью.

– Именно такой.

Все это было так странно, что я совершенно растерялся.

– Так что же? – осведомился он тоном школьного учителя, который допрашивает нашкодившего ученика.

– Не знаю, что это было, – пролепетал я, окончательно утратив присутствие духа. Несомненно, мне следовало не выходить из роли дерзкого юнца и спросить, какое ему до всего этого дело.

– Значит, они приезжали, – задумчиво изрек он. В голосе его можно было бы различить благоговейные нотки – если бы люди подобного сорта были способны испытывать благоговение.

Я немного приободрился, словно малая толика жизненной энергии перешла от него ко мне.

– Кого вы называете «они»? – осмелился я спросить.

– Это я сказал не вам, мой мальчик, – отрезал он, однако в этой фразе можно было уловить легкий намек на то, что он способен вести разговор на равных. – А вам я скажу следующее. Я не привык тратить время попусту. Теперь всему конец. Спасибо за информацию.

Он вышел и затопал вниз по лестнице. Через несколько мгновений я услышал, как его машина, взревев, ожила, сорвалась с места и умчалась прочь, завывая так оглушительно, словно в выхлопной ее трубе обитали черти.

«Теперь всему конец», – изрек тип в зеленом костюме; вне всякого сомнения, слова эти относились и ко мне тоже, причем в нескольких смыслах; покончено с моими попытками смотреть в лицо жизни, терпеливо сжав зубы, попытками примириться с любыми неприятностями во имя предполагаемой высокой цели; я чувствовал, что должен во что бы то ни стало положить конец своему пребыванию в доме на Бранденбургской площади.

Заставив себя доесть завтрак (тот, кто не позавтракал – не человек, часто повторял моей отец), я спустился вниз, перемолвиться словечком с Морин.

После того чудесного вечера, когда Морин явилась ко мне в сером платье, она приходила еще несколько раз, и визиты ее, как прежде, были непредсказуемы; происходившее между нами оставалось чудесным, хотя, естественно, не таким чудесным, как впервые, – иначе бывает редко. Я прекрасно сознавал, что в сложившейся ситуации мне очень повезло с Морин; конечно, когда речь заходила о наших встречах, я был совершенно лишен права голоса, и это обстоятельство меня несколько расстраивало, хотя я и понимал его неизбежность. Морин была одной из важнейших причин, удерживающих меня от переезда.