Пон-гу уходим под землю. Фриц жмет на Сев-лъ, в воздухе темнеет от стрекота и гнета тяж-х бомбовозов, кот-е теперъ забрасывают город огром. фугасами по многу раз на дню. Состояние подавленности и нарастающей бесомощности. Полным ходом производим переправку тысячран-х бойцов в Батум и Туапсе. Ходят слухи, что госп-ль вот-вот расформируют, всех спишут в санот-л для по-луч-я новых назнач-й, перетас-т, распихают по «корытам» и по штольням. Какой вы гроб предпо-чит-те — подземный или водоплав-й? Подольному, похоже, предложили перебр-ся на Кавказ, зовет меня собой в специал-й госпиталь: «вам надо уцелеть — у вас больш. будущее». Я не могу проситься и не хочу, чтоб кто-то за меня просил.

Дождался документов — двинул в порт согласно данному приказу становиться рыбой, хотя и опасался, что в башке спокойно может помутиться еще у самого причала. Уже смеркалось, задувал сырой, пронизывающий до костей соленый ветер; Камлаев горбился, поднявши воротник.

На набережных шумно шевелились толпы краснофлотцев, курили в рукава бушлатов, переругивались, таскали ящики, тюки, на миг показывая красные обветренные лица и выразительные жилистые руки и пропадая тут же в темноте. Издалека ударил крепкий запах нефти, мазута, солнечного масла, каменного угля, машинного и оружейного железа. Пойдя на запахи, уперся в закрытые железные ворота и начал мыкаться во тьме между дощатых стен и гор неошкуренных бревен; порт встретил его умным хаосом сродни устройству муравейника, в котором может верно ориентироваться только завсегдатай; Камлаев шел на громкий шорох моря и упирался в тупики, в глухие стены нагроможденных выше человеческого роста мешков с припасами, тюков, катушек, металлического лома; все попадавшиеся редкие матросы были заняты с мешками, ящиками, тачками, другие сторожили с трехлинейкой горы таинственного хлама под брезентом и лишь махали в неопределенном направлении рукой… И вдруг услышал в отдалении — «Менгрелия», «Менгрелия», прибавил шаг, держась на голоса.

Две молодые докторши искали нужный ему транспорт, испуганные, злые; видать, прокричались, проплакались и — делать нечего — пошли. Какой-то щуплый мичман с повязкой патруля готов был их препроводить. «Э, э, братишка, стой-ка». — Камлаев козырнул, представился, немногое мог разглядеть, но то, что разглядел, заставило Варлама подивиться, пожалеть: и занесла же их нелегкая. Уж очень были обе какие-то оранжерейные — столица, чистый Ленинград. Одну звали Никой Белинской, другую — Зоей Неждановой. Завитые кудри, точеные бледные лица, смурные, с крепко сжатыми губами, с застывшим выражением испуга и напряженного внимания… сопливые носы, пылающие уши, исчезающе тонкие талии.

Камлаева влекла, притягивала слабость, в нем вызывая жалость, желание спрятать под шинелью на груди и вместе с тем жестокое, сжимающее горло, ведущее смычком по чреслам любопытство… порой женский запах становился нестерпим, случайный промельк наготы… вот шандарахнет бомбой метрах в тридцати и, до костей пронизанный ударной волной, вибрацией земли, придешь в себя, встряхнешься и вдруг неуправляемо звереешь, распираемый безвыходным желанием всеять семя, продолжиться, пока не дотянулась, не срубило.

Он взял у докторш чемодан и вещмешок вдобавок к своему, болтавшемуся за плечом. Зашагали гуськом вслед за мичманом, и с каждым шагом все слышнее становилось подступающее море, как будто ты и не своей волей приближался к невидимой черной стихии — она на тебя надвигалась, готовясь захватить, заполнить весь огромный воздух, ломающе ударить в грудь, в кадык, в похолодевшее лицо, сшибить, смести, все смыть, что помнишь о себе.

Пронизывающий ветер с моря ударил вдруг взахлест, стеной, схватив за горло, вышибая слезы; в кромешной темноте свинцово тяжким зверем ярилась черная вода — еще не косматая, но уже и не ровная. Чернее небосвода и воды лепились смутные громады кораблей, железные незыблемые горы.

«Говорила мне мама: держи коленки в сухости, а голову в тепле», — пробурчал, закрывая своей плотной тушей девушек от жестокого ветра и хлещущей мороси. Мичман долго водил их от одной черной глыбы к другой, совершенно такой же, и кричал в безответную тьму петухом: «Эй, «Менгрелия», слышишь, «Менгрелия»!..»

Шагал, как бы с тактичным участием вглядываясь в лица, мгновенно схватывал сквозь слезы тонкие каленые черты, и море будто затихало, отступало перед плаксивым побелевшим личиком Неждановой, и будто хаотическая звуковая масса, тяжелая, прессованная крепко из прорвы стонов, плачей, шорохов и визгов, насквозь просвечивалась тихой стройной мелодией — нормальные дела. А мичман все кричал, надсаживал: «Менгрелия»!

— Есть, есть «Менгрелия»! — вдруг донеслось в ответ из тьмы и с высоты. — Кто там идет?

— К вам пополнение, слышишь?

Белинская застыла перед трапом, будто перед пропастью, дурнея, задыхаясь, заливаясь уже зеленоватой, какой-то вконец больной бледностью; Нежданова держалась вроде молодцом, вот только губу прикусила. Полезли по трапу. Ладони схватывали жгучие вибрирующие поручни; чем выше поднимался, тем сильнее саднило. Ну, вроде не мутит, в воронку не затягивает. Лишь сердце гулко подступает к горлу.

Ступил на палубу и с непривычки захотел за что-нибудь немедленно схватиться.

Корабль вздыхал, скрипел, поскуливал, постанывал, подрагивал, посвистывал, как будто не было во всем плавучем организме ни одного сустава не расхлябанного; ажурные тени каких-то неведомых смутных конструкций пугающе размашисто и тяжко ходили в темноте. У трапа нес вахту мальчишка с винтовкой; другой краснофлотец, явившись на зов часового, повел их за собой меж бочек, ящиков, канатов, спустились малость вниз, пошли по коридору с железной обшивкой, толкнули дверь и очутились в залитом ровным электричеством зеркально-полированном уюте, с большим ковром и пухлыми диванами; четыре человека в черных кителях поворотились к ним с преувеличенно радушными, как бы растроганными лицами.

Начсан Сергей Ильич Мордвинов оказался лишенным выправки, сугубо, видимо, гражданским человеком, нескладным, полноватым, мягким и застенчивым, казалось, неспособным органически повысить голос и подбавить командного металла.

— Камлаев? Вы — Камлаев? Так вот вы, получается, какой. Наслышан, весьма, ваш метод обработки огнестрельных переломов бедра и голени весьма горячо обсуждался у флагманского… да, да, на совещании, наделали вы шума… вот верьте мне, что это скоро станет у нас на флоте общим направлением. И не только на флоте! Вы даже представить не можете, сколько теперь у вас последователей всюду…

«Менгрелия» до войны была сияющей высокогорной белизной многоэтажной громадиной, первостатейным пассажирским теплоходом, благоустроенным для граждан, с двумя буфетами, просторным рестораном, огромной кухней на тыщу человек, курительным салоном, комфортабельными люксами, широкими иллюминаторами, дававшими полюбоваться панорамой, — плавучий город гедонизма; теперь же белизна была закрашена свинцово-серой краской, над палубой торчал стволами в небо лесок зениток; тяжелые пушки глядели толстенными дулами в море из серых бронированных коробок.

Каюты были приспособлены для размещения раненого комсостава (в полулюксах по двое, во вместительных люксах — по четверо), часть переборок сломана; курительный салон отдали под аптеку, в буфетах, ресторане были устроены большие перевязочные; в просторной моечной со множеством хромированных раковин и сверкающих кранов стирали бинты, кипятили инструменты; две нижние палубы, 2-го и 3-го классов, собой представляли анфиладу чисто вымытых палат со строгими рядами двухъярусных коек — до тыщи раненых могло тут уместиться (если не брать в расчет хозяйственные помещения и так далее).