Тут голос Вероники пресекся от рыдания; Алина подала ей нюхательную соль.

— Даже преданная служанка, которая оказывает мне эту последнюю услугу, относилась ко мне лучше, чем я заслуживала, она делала вид, что не знает того, что ей было хорошо известно. Но она была посвящена в тайну сурового покаяния, умерщвлявшего мою плоть, которая, наконец, сдалась.

Итак, я прошу прощения у людей в том, что обманывала их, подчиняясь ужасной человеческой логике. Жан-Франсуа Ташрон виновен меньше, чем общество могло думать. Ах! Я умоляю всех, кто слушает меня! Подумайте, как был он молод, как опьяняло его и мое раскаяние и невольные соблазны. Больше того! В нем говорила честность, но честность плохо понятая, и она-то привела к величайшему несчастью. Мы оба не могли больше выносить эту непрестанную ложь. Он взывал, несчастный, к моей гордости, он хотел, чтобы эта роковая любовь не была постыдна для меня. Я, только я виновна в его преступлении! Вынужденный необходимостью, бедный юноша, виновный лишь в безграничной преданности своему кумиру, избрал самый непоправимый, самый опасный из всех запретных путей. Я узнала обо всем лишь в день преступления. Но в момент выполнения ужасного замысла рука божья опрокинула все здание ложных расчетов. Я прибежала, услышав крики, которые до сих пор звучат в моих ушах. Я догадалась о кровавой борьбе, но не в моей власти было остановить ее, я сама была причиной ее безумия. Ташрон был тогда безумен, я утверждаю это.

Тут Вероника посмотрела на главного прокурора, а из груди Денизы вырвался глубокий вздох.

— Он лишился разума, когда увидел, как неожиданно рухнуло все, что считал он своим счастьем. Несчастного юношу совратило с пути собственное сердце; роковая неизбежность вела его от проступка к преступлению, от преступления к двойному убийству. Одно мне ясно: он вышел из дома моей матери невинным, а вернулся туда преступником. Только я одна во всем свете знала, что не было здесь ни преднамеренности, ни тех отягчающих обстоятельств, что стоили ему смертного приговора. Сотни раз я хотела признаться во всем, чтобы спасти его, и сотни раз героическим усилием, продиктованным мне свыше, смыкала свои уста. Возможно, именно то, что я была там, в нескольких шагах, и придало ему ужасное, постыдное, позорное мужество убийцы. Один он бежал бы. Я воспитала эту душу, развила этот ум, облагородила это сердце, я знала: он неспособен на низкие чувства. Воздайте справедливость этому невинному орудию, воздайте справедливость тому, кто благодаря милосердию божьему мирно спит в могиле, которую орошали вы слезами, догадываясь, без сомнения, об истине! Карайте и проклинайте виновную, она перед вами! Придя в ужас от совершенного преступления, я все сделала, чтобы скрыть его. Мне, не имевшей своих детей, отец поручил чужое дитя, чтобы я привела его к богу, а я привела его на эшафот! Ах, осыпайте меня упреками, разите меня, час мой пришел!

Когда Вероника произнесла эти слова, глаза ее засверкали неукротимой гордостью. Архиепископ, который стоял позади Вероники, осеняя ее епископским жезлом, вышел из своего бесстрастного спокойствия, он протянул правую руку и прикрыл глаза кающейся. Раздался глухой стон, словно вырвавшийся в предсмертной муке. Жерар и Рубо подхватили упавшую в глубокий обморок Денизу Ташрон и унесли ее из комнаты. Когда Вероника увидела это, глаза ее погасли, она взволновалась. Но вскоре душевный покой мученицы вернулся к ней.

— Теперь вы знаете, — продолжала она, — я не заслуживаю ни похвал, ни благословений за все, что я здесь сделала. Во имя неба я вела тайную жизнь, исполненную сурового покаяния, и небо будет судить ее! Жизнь моя, известная всем, была отдана исправлению совершенного мною зла; свое раскаяние я запечатлела в делах, которые оставят неизгладимый след на этой земле; быть может, оно будет существовать вечно. Оно живет в золотых полях, в растущей деревне, в ручьях, устремившихся с гор в равнину, некогда дикую и бесплодную, а теперь зеленую и цветущую.

Ни одно дерево не будет срублено здесь в течение столетия без того, чтобы местные жители не вспомнили, чьи угрызения совести взрастили его. Кающаяся душа, вдохнувшая жизнь в этот край, будет еще долго жить среди вас. То, что приписывали вы таланту и достойно примененному богатству, сделано наследницей своего раскаяния, той, что совершила преступление. Долг обществу возвращен, на мне одной лежит ответ за жизнь юноши, оборванную в расцвете сил; мне была она доверена, и с меня спросят отчета!..

Слезы хлынули из глаз Вероники, погасив пылавший в них огонь. Она помолчала.

— И еще есть среди вас человек, который честно выполнил свой долг и тем навлек на себя мою ненависть, как казалось мне, вечную, — продолжала она. — Он был для меня первым орудием моей пытки. Все произошло слишком недавно, ноги мои слишком глубоко погрузились в кровь, чтобы я могла заглушить в себе ненависть к правосудию. Я поняла, что, пока хоть зерно гнева живет в моем сердце, не умрут во мне греховные страсти. Мне не нужно было прощать, я лишь очистила тайное прибежище, где скрывалось зло. Как ни дорого далась мне эта победа, но она одержана.

Вероника увидела залитое слезами лицо главного прокурора. Земное правосудие тоже способно испытывать муки совести. Когда кающаяся подняла голову, чтобы продолжать исповедь, она встретилась с полными слез глазами старца Гростета, который протягивал к ней руки, словно умоляя: довольно! И тут эта неподражаемая женщина услышала такие раздирающие рыдания, что, тронутая столь сильной любовью, успокоенная бальзамом всеобщего прощения, она почувствовала, как охватила ее смертельная слабость; увидев, что силы Вероники иссякли, старая мать бросилась к ней и, словно в дни своей молодости, на руках отнесла ее в постель.

— Христиане, — сказал архиепископ, — вы слышали исповедь кающейся. Она подтвердила приговор правосудия земного и может успокоить его сомнения или тревоги. Вас же слова ее побудят снова присоединить молитвы ваши к молитвам церкви, которая служит мессу, дабы испросить у всевышнего милосердное прощение в ответ на столь великое раскаяние.

Служба возобновилась. Вероника следила за ней с видом такого глубокого внутреннего покоя, что казалась другой женщиной. На лице ее появилось выражение непорочной чистоты, освещавшее его в те дни, когда она невинной девушкой жила в родительском доме. Заря вечной жизни уже окрасила ее лоб белыми и золотистыми бликами. Вероника внимала таинственной музыке и черпала жизненные силы в своем желании последний раз соединиться с богом. Кюре Бонне подошел к кровати и дал Веронике отпущение грехов. Архиепископ помазал ее святым елеем, и на лице его отразились отцовские чувства, показавшие всем молящимся, как дорога была ему эта заблудшая, но вновь обретенная овечка. Совершив помазание, прелат закрыл для всего земного эти глаза, причинившие так много зла, и замкнул печатью церкви слишком красноречивые уста. Уши, слыхавшие столько дурных внушений, стали глухи навек. Чувства, укрощенные покаянием, были теперь освящены, и дух зла потерял власть над этой душой. И все величие и глубина таинства предстали перед людьми, увидевшими, как увенчались заботы церкви исповедью умирающей.

Приготовленная к причастию, Вероника вкусила тела господня с чувством надежды и радости, растопившим льды неверия, на которые так часто наталкивался кюре. Потрясенный Рубо стал в этот миг католиком! Зрелище это было и трогательным и страшным; но оно было настолько торжественно, что искусство живописи, быть может, нашло бы в нем сюжет для одного из своих шедевров.