Когда, после причастия, умирающая услыхала, как читают евангелие от Иоанна, она знаком попросила мать привести к ней сына, которого раньше увел из комнаты воспитатель. Увидев преклонившего колени Франсиса, прощенная мать почувствовала себя вправе благословить свое дитя и, возложив руки на его голову, испустила последний вздох. Старуха Совиа стояла рядом, не уходя с поста, как все последние двадцать лет. Эта по-своему героическая женщина закрыла своей многострадальной дочери глаза и поцеловала их один за другим. Тогда все священники и ризничие окружили кровать. Освещенные трепетным пламенем свечей, они затянули грозную мелодию De profundis, и звуки ее поведали крестьянам, стоящим на коленях перед замком, друзьям, молящимся в комнатах, и всем слугам, что мать кантона скончалась. Рыдания и стоны сопровождали заупокойное пение.

Исповедь владетельницы замка не вышла за порог спальни, ее слышали только друзья. Когда крестьяне соседних сел вместе с жителями Монтеньяка пришли один за другим, чтобы, бросив зеленую ветвь, сказать со слезами и молитвой последнее прости своей благодетельнице, они увидели какого-то подавленного горем судейского; он стоял на коленях, держа в своих руках холодную руку женщины, которую, сам того не желая, ранил так жестоко, но так заслуженно.

Два дня спустя главный прокурор, Гростет, архиепископ и мэр, держа за концы черное покрывало, провожали тело г-жи Граслен к месту последнего упокоения. Ее опустили в могилу при полном молчании. Не было произнесено ни слова, ни у кого не хватало сил заговорить, глаза у всех были полны слез. «Это святая!» — шептали люди, уходя по дорогам кантона, который она возродила, и слово это как бы вдохнуло душу в созданные ею поля. Никому не показалось странным, что г-жу Граслен похоронили рядом с Жаном-Франсуа Ташроном. Она не просила об этом; это старая мать, движимая любовью и состраданием, посоветовала ризничему положить рядом тех, кого земля разлучила так жестоко, но общее раскаяние соединило в чистилище.

Завещание г-жи Граслен было таким, как все ожидали. В Лиможе она учредила стипендии в коллеже и основала койки в богадельне, предназначенные только для рабочих; она ассигновала значительную сумму — по триста тысяч франков каждые шесть лет — на приобретение части деревни, называемой Ташроны, где завещала выстроить приют для бедных стариков кантона, для больных, для родильниц, не имеющих крова, для подкидышей; приют должен был носить имя Ташронов. Вероника пожелала, чтобы уход за больными был поручен сестрам-монахиням и выделила четыре тысячи франков на жалованье хирургу и врачу. Г-жа Граслен просила Рубо быть главным врачом приюта, подыскать себе в помощь хирурга и наблюдать с санитарной точки зрения за постройкой здания вместе с Жераром, который назначался архитектором. Кроме того, она завещала в дар монтеньякской общине обширные луга, доходы с которых должны были идти на уплату податей. Церкви был оставлен фонд помощи для особых случаев: на эти деньги следовало оказывать поддержку молодым людям и детям Монтеньяка, проявившим склонности к искусству, наукам или какому-нибудь ремеслу. В своем стремлении к разумной благотворительности завещательница указала суммы, ассигнуемые на поощрение талантов. Весть о смерти Вероники, встреченная повсюду как общественное бедствие, не вызвала никаких пересудов, оскорбительных для памяти этой женщины. Такая сдержанность была как бы воздаянием почести ее высоким добродетелям со стороны благочестивых тружеников, возродивших в этом уголке Франции чудеса, описанные в «Нравоучительных письмах»[41].

Жерар, назначенный по завещанию опекуном Франсиса Граслена, поселился в замке; через три года после смерти Вероники он женился на Денизе Ташрон, в которой Франсис обрел вторую мать.

Париж, январь 1837 — март 1845.