Чем дальше развивалась революция, тем становилась она непонятней для Чернова. Неожиданно набрали силу и влияние большевики, раньше имевшие в трудящихся массах ничтожный авторитет. Они принялись всеми силами умножать свое влияние, несмотря на то что уж их-то, большевиков, ни в какое Временное правительство никто не звал и министрами не назначал. А на их вождя, Ульянова-Ленина, полиция открыла охоту, отчего он вынужден был скрываться, передав все практические партийные дела совершенно второстепенным людям, вроде Джугашвили-Сталина или Бронштейна-Троцкого. Последний даже выручал Чернова, когда во время июльских беспорядков в Петрограде тот был задержан матросами в Кронштадте, мотивируя это тем, что не стоит мешать общему делу мелкими насилиями над отдельными случайными людьми.

Одновременно падал авторитет Чернова и среди однопартийцев. Вот что писала о нем в те дни левая эсерка Берта Бабина-Невская:

«Чернов не является для меня образцом социалиста. Талантливый теоретик, прекрасно писал, но в личной жизни вел себя недостойно социалиста. Во время революции лидер партии, министр земледелия, вместо того чтобы заниматься своим прямым делом, крутит роман и меняет жену… это недостойно. Как вождь он совсем не удовлетворял никаким требованиям, просто хороший теоретик. Разве не он, когда-то талантливый и умный теоретик, детально разработал принципы и порядок проведения социализации земли без выкупа, которая входила в программу-минимум дореволюционной партии социалистов-революционеров? И не он ли самый, оказавшись министром земледелия первого революционного правительства, позорно ее проворонил, позволил вырвать инициативу из рук своей партии? Он, бывший в свое время участником циммервальдской конференции, не сумел вовремя прекратить войну. Он оказался главным виновником раскола партии, прежде сильной и пользовавшейся популярностью среди рабочих, а не только лишь крестьянских масс, как то всегда стараются изобразить большевики…»

Вся беда партии эсеров заключалась в том, что Чернов, сыграв важную роль в ее создании и организации и будучи ее единственным крупным теоретиком, в то же время, когда настали бурные революционные дни, на широкой политической арене, когда политика сменила собою идеологию, оказался абсолютно непригодным к роли партийного вождя. В течение лета семнадцатого года политический капитал эсеров был промотан из-за ее участия в импотентном Временном правительстве. В конце августа семнадцатого года Чернов окончательно покинул Временное правительство, но запущенные еще в феврале процессы продолжали неумолимо развиваться, приближая неизбежную развязку.

Предчувствуя конец революционной демократии, после выхода в отставку Чернов писал, что она, эта самая демократия, получив власть, показала способность «слишком много разговаривать, и слишком мало делать». Войдя в раж самобичевания, Чернов обвинил своих бывших соратников по Временному правительству во «властебоязни» и предупреждал, что «если, получив вотум народного доверия, мы его не используем и будем топтаться вокруг власти… то эта пустопорожняя тактика может произвести впечатление полной государственной импотенции и привести к разочарованию народных низов. По-видимому, большевистский бурун грянет неотвратимо. Я безрадостно гляжу на ближайшее будущее… Ответственно мыслящая часть трудовой демократии будет ослаблена и дискредитирована. Надо было не упускать, когда все шло прямо к нам в руки, а „не удержался за гриву, за хвост и подавно не удержишься“».

Тут Чернов, конечно, не ошибся. Но для этого ему не надо было быть Кассандрой. Предчувствие краха Временного правительства, ненавидимого как с правого, так и с левого фланга, витало в воздухе, а власть его становилась все более призрачной и зыбкой, так же как все более и более зыбким становилось влияние Чернова в партии эсеров.

Гром грянул, как всегда, неожиданно, в самом конце сентября (по старому стилю), когда над Балтикой закрутилась стальная круговерть германской операции «Альбион», из которой неожиданно вынырнула таинственная «большевистская эскадра адмирала Ларионова». Она нанесла сокрушительное поражение не столько немецкому десантному корпусу, сколько российской демократии «с человеческим лицом» краснобая и демагога Керенского.

В те дни партия эсеров бурлила и пенилась, подобно амебе разделяясь на правую и левую части. Чернов, оказавшийся среди правых эсеров, был одним из виновников этого разрушительного процесса. Он был против всего и всех, но то, против чего он выступал, набирало силу, побеждая, несмотря на любое сопротивление. Все это происходило потому, что, во-первых, Чернов был против однопартийного правительства, сформированного Сталиным, после того как Керенский передал тому власть, требуя, чтобы в него включили представителей «других социалистических партий»; во-вторых, Чернов был против Рижского мира, требуя продолжения войны, которую он теперь считал борьбой за демократический мир; в-третьих, Чернов был против принципа единой и неделимой Советской России, выступая за «федерирование внутри и вовне страны» и за создание Соединенных Штатов России; в-четвертых, Чернов был против большевистского Декрета о земле, называя его воровством из программы эсеров и выступая против отмены продразверстки; в-пятых, Чернов был против объявленной большевиками амнистии бывшему императору Николаю и его семье, и призыва советского правительства к сотрудничеству со всеми патриотически настроенными силам.

Было там и в-шестых, и в-седьмых, и в-восьмых, и так далее. Но с каждым выступлением против авторитет Чернова, по странному стечению обстоятельств почему-то находившегося на свободе, падал все сильнее и сильнее. Советская Россия усиливалась, а странного никчемного человечка с гривой седых волос и сахарной улыбкой корежило в приступах дикой злобы. Все шло не так, неправильно, не по его заветам, и во власти вместо велеречивых интеллигентов оказались какие-то грубияны: наполовину профессиональные большевики, наполовину кадровые офицеры. На любое насилие они отвечали насилием, во внутренней жизни на первом месте для них были слова «приказ» и «дисциплина», и та революционная Россия, которую они строили, пугала и ужасала Чернова и подобных ему политиков. Вместо того чтобы разгромить, разобрать по кирпичику чудовищное и нелепо громоздкое, с точки зрения Чернова, здание Российской империи, эти безумцы задумали просто перекрасить его в красный цвет и поменять вывеску на фасаде. И самое главное – за этими безумцами пошли люди, хороня заживо все то, во что он верил и к чему стремился.

Теперь же, когда все было потеряно и на выборах возглавляемые им правые эсеры даже не попали в новый советский парламент, Чернову больше не было причин оставаться в Советской России. Он запросил разрешения на выезд в Швецию, которое, к своему величайшему удивлению, тут же получил безо всяких проволочек.

Новая Советская Россия выбрасывала господина Чернова и ему подобных, брезгливо отряхивая руки. Им теперь оставалось лишь упаковать чемоданы и отряхнуть прах с подошв своих сапог. Конечно, вскорости взамен этих никчемных людишек через границу в обратном направлении полезет совсем другая микрофлора, вроде Савинкова, поднаторевшая в заговорах, шпионаже, терроре и убийствах. Но это никак не облегчит участь р-р-р-революционных краснобаев и демагогов, выброшенных прочь за ненадобностью. Впрочем, и тем, другим, тоже ничего не светит, ибо только та революция чего-нибудь стоит, которая умеет себя защитить.