– Вы что, хотите выдать мне липу?

Мерзавец развел руками и поднял глаза к небу. Лучше бы он туда не смотрел, нельзя безнаказанно бросать вызов Богу.

– Уж так сразу липа, что за громкие слова! Я готов помочь тебе, если ты не желаешь ехать за три тысячи километров, чтобы тебя там подстрелили, как кролика.

– Но я хочу на Восточный фронт! Я этого три года ждал!

Доктор попятился, пораженный внезапной резкостью его тона, сел за письменный стол и, не поднимая головы, быстро заполнил бланк.

– Ну, в конце концов, это твоя жизнь, – пробормотал он.

– Я не трусливая шавка, я хочу защищать свою страну, я не допущу, чтобы усамы вторглись в Европу.

Он отдал доктору двадцать пять евро за визит и с ухмылкой спросил:

– То, что рассказывают о вас с мамашей Бриан, это правда?

– А что рассказывают?

– Будто вы и мамаша Бриан, ну, в общем, балуетесь вместе…

Доктор вытаращил глаза и разинул рот, потом тихо рассмеялся. Неприятным, дьявольским смешком.

– Я и мамаша Бриан? Кто же до такой пакости додумался?

Вместо ответа он пожал плечами: ему совсем не хотелось раскрывать свои источники – собственную мать, которую просветил кюре, получивший информацию от одной прихожанки на исповеди. Сложив драгоценную справку, он сунул ее во внутренний карман пиджака и чуть ли не бегом покинул адское логово. Утром следующего дня он отправился на призывной пункт в Бурже, проведя последний вечер в кругу семьи. Родители, два брата и три сестры выказывали печаль, но одновременно гордились им. Он был старшим из детей, и ему надлежало подать пример, не допустить нашествия исламистских демонов на западные земли, защитить христианские ценности, спасти от гибели мать и сестренок, принять участие в возрождении великой Европы, которую предали американские союзники и разрушили транснациональные корпорации. Их последняя ночь была заполнена сладостями, вином, смехом и слезами. Он покинул дом на рассвете, не желая будить родителей, изнемогавших от горя и перепоя, прошагал около десяти километров, выбрав самый короткий путь к вокзалу, с ранцем за спиной и уже проклюнувшейся ностальгией.

На призывной пункт Буржа он явился, совершив путешествие по железной дороге, отмеченное двумя продолжительными остановками посреди пути: акт саботажа в одном случае, самоубийство – в другом. Инструкторы встретили его с братской, бодрящей сердечностью и велели ему подписать несколько бумаг, в содержание которых он не стал вникать. Выполнив все скучные административные формальности, он получил обмундирование – парадную форму и черный берет с нашивкой в виде серебристой пики, сапоги, нижнее белье, шинель, полевую форму, темно-коричневую с вкраплениями желтого и зеленого, каску, высокие башмаки на шнуровке, многофункциональный нож, пистолет, обоймы с белыми пулями, новенькую штурмовую винтовку, прямо чудесную, с серебристым прикладом. Сержант отвел его в казарму, где уже находилось около тридцати новобранцев, и показал предназначенное ему место на двухъярусной койке. В помещении царила вонь зверинца, забивающая невнятный запах влажных стен. Прежде здесь был хоспис, но десять лет назад легион отобрал здание для своих служебных надобностей.

– Инструктаж начнется через час, – пролаял сержант, – форма полевая, и здесь вам не курорт, и задницей придется шевелить, и времени не терять, потому что усамы каждый день отправляют на Восточный фронт тысячи фанатиков.

Он уложил ранец, натянул полевую форму, познакомился с соседом по нижней койке, парнишкой в слишком больших майке и трусах, что подчеркивало его худобу, бледность, уязвимость. Глаза – словно распахнутые в бледно-голубое небо окна, длинные черные кудри, девически нежные черты лица, молочно-белая кожа.

– Максимилиан. Я из Мулена в Алье. Повестку получил три дня назад. Родители ухватились за эту возможность избавиться от меня.

– Ты хочешь сказать, что не хотел ехать на Восточный фронт?

Максимилиан сел на край койки, чтобы просунуть ноги в штанины брезентовых брюк.

– А кто хочет ехать на Восточный фронт?

– Я, например! И все наши ровесники! Мы преградим путь усамам. Это наш долг!

Последние слова он выкрикнул. Многие другие новобранцы поддержали его одобрительным гулом и энергичными кивками.

– Если не мы, то кто же? – продолжал он, ободренный их реакцией. – Неужто старики, девчонки, гоголы?

Он сразу приравнял соседа по койке к доктору из своей деревни: эти двое нашли бы общий язык, один предложил бы липовую справку, а второй охотно бы взял. Как прикажете побеждать архангелу Михаилу с такими приспешниками ада?

– Европе не нужны старики, девчонки и гоголы, потому что в ней полно глупых индюков…

Он не понял смысла сказанных Максимилианом слов, но подозревал, что в них вряд ли прославляется любовь к Родине и доблесть легионеров.

– Почему родители хотели избавиться от тебя?

Максимилиан встал и на секунду замешкался с неподатливой молнией.

– Они не о таком сыне мечтали. Им надо было либо отречься от меня, либо отправить на Восточный фронт. Второе решение выглядело предпочтительнее. Более надежный способ.

– О каком же сыне они мечтали?

– Хорошем, здоровом, нормальном. Так мне кажется.

– А ты ненормальный?

– Во всяком случае, меня сочли достаточно нормальным, чтобы послать на фронт.

Приход сержанта прервал их разговор. Свирепо обматерив всех, кто еще не готов, Максимилиана в том числе, он построил новобранцев на тренировочном плацу – громадной площадке, где были мешки с песком, мишени, бункеры, стенки, ряды колючей проволоки. Обучение включало в себя несколько основных элементов, в частности, стрельбу из штурмовой винтовки и преодоление траншей в три или четыре метра глубиной. Раз тридцать они карабкались по почти отвесной стене, раз тридцать обходили плац беглым шагом, поражая движущиеся мишени, раз тридцать проползали под проволокой с длинными острыми колючками. Закончили они этот первый день, вымотавшись до предела, падая от смертельной усталости: легкие у них пылали, ноги гудели, локти и колени в ссадинах. Некоторые выблевали обед, мерзкую жратву с гнусным вином. К изумлению товарищей, Максимилиан не выказывал признаков усталости, он даже не запыхался. Прежде чем пойти в столовую, а затем в казарму, они с сержантом во главе отправились на политинформацию, проходившую в центральном бункере. Им показали репортажи корреспондентов европейского телевидения, сделанные в исламистских странах за несколько месяцев до начала войны. На экране происходили страшные, тяжелые сцены: ворам отрубали руки, женщин закапывали по плечи в землю и закидывали камнями, виновных в прелюбодеянии раздевали донага и секли на больших площадях, политических противников казнили, стреляя в затылок или отрубая голову саблей, пытали, кастрировали, разрубали на части западных заложников, тела которых отправляли на родину по кусочкам, топтали ногами американские и европейские флаги, швыряли в огонь Ветхий и Новый Заветы – и все это под аккомпанемент гипнотической, угнетающей музыки. Когда вспыхнул свет, усталость и уныние сменились в душах и сердцах новобранцев священной яростью.