– Надеюсь, теперь ты понял, за что будешь сражаться, – шепнул он на ухо Максимилиану, который сидел рядом с ним на грубой скамье в третьем ряду.

– Когда индюк достигает нужных размеров, его фаршируют. Перед тем как сунуть в духовку.

Ответы Максимилиана сбивали с толку и раздражали, как все недоступные его пониманию слова.

– Быть может, но если мы не сдержим натиск усамов, вся Европа будет в огне. В аду, я хочу сказать.

– Ты считаешь, мы сейчас не в аду?

– В Европе никому не отрубают рук, не закидывают камнями женщин, не вырывают кусачками яйца у мужчин, не посылают на родину разрезанные на мелкие части тела…

Максимилиан открыл было рот, чтобы ответить, но тут же раздумал, хотя его голубые глаза выражали явное несогласие. Как скрыть свои чувства человеку с таким ясным взором? Его глаза были увеличенным зеркалом души. После многочасовой тренировки лоб и шея у него пошли красными пятнами. Указательный палец застыл в скрюченном состоянии, словно на спусковом крючке винтовки. Щеки запылились, пряди волос выбились из-под каски – хрупкий ребенок в отцовском военном обмундировании.

В немногих, но убедительных словах сержант напомнил о необходимости защищать европейскую землю от исламистских демонов, раздал пачки сигарет с европейской атрибутикой и крыльями архангела, посоветовал не тянуть с отдыхом, поскольку завтрашний подъем назначен на четыре, ну, разумеется, утра. До завтрака трехчасовая тренировка, пятичасовая после дневной политинформации и обеда, еще одна пятичасовая – после вечерней политинформации и ужина.

– Живчики могут порезвиться, если хотят, но чтобы завтра все были бодрыми, никаких полусонных рож!

На блестящую остроту сержанта взвод ответил громовым хохотом, восхищенным свистом и одобрительными выкриками.

В последующие дни о мастурбации никто и не помышлял. Тренировки, призванные дать новобранцам представление о тяжкой реальности войны, продолжались с прежней интенсивностью, и после ужина они валились на койку, не имея сил принять душ и даже раздеться. Будущие легионеры учились без колебаний выполнять приказы офицеров в любое время, при любых обстоятельствах. Инструкторы будили их среди ночи, в два или в три часа, устраивали им полный кросс: через первую траншею, затопленную водой, где плавали мины, разрывающиеся белой краской, под шквальным огнем пулеметов, изрыгающих цветную краску, через лабиринт колючей проволоки с закамуфлированными ямами, через вторую траншею, усеянную острыми кольями, и наконец через деревянную ограду высотой в пять метров. В первый раз они закончили дистанцию, не сохранив строя, все были мокрые, грязные, вымазанные краской, расцарапанные проволокой и кольями. Офицеры дали им время выкурить сигарету, затем приказали стартовать заново и держаться вместе, чтобы самые быстрые поджидали самых медленных, а самые медленные старались не задерживать самых быстрых. После второго кросса им велели раздеться донага, выстирать обмундирование и белье в громадных бетонных баках с ледяной водой, надеть мокрое на себя и бежать по периметру плаца, пока все не высохнет. К этому добавились ночные дожди, и многие из них подхватили простуду, которую лечили обжигающим спиртным с медом. И речи быть не может, чтобы валяться в постели: усамы не станут спрашивать, больны вы или нет, они просто всадят нож вам в горло или в живот. Легионер должен быть готов к отпору в любом состоянии – с высокой температурой, раненый, больной, голодный, изнемогающий от усталости, сонный. От быстроты его реакции зависит жизнь товарищей, пехотного полка, легиона, всего населения Европы. Кроме того, им было запрещено писать родным, а письма, приходившие из дома, сжигались у них на глазах. Только оказавшись на Восточном фронте, они получат право узнавать новости о близких людях. Количество и качество пищи оставляли желать лучшего: проглотить ее удавалось, запивая вином, которое становилось все более и более кислым.

Максимилиан по-прежнему был для него загадкой: он не жаловался, не протестовал, но потемневшие глаза его заключали в себе, казалось, всю скорбь мира. Он был всегда в числе первых на тренировках, обладал явными способностями к стрельбе и демонстрировал лучшую форму, чем куда более крепкие новобранцы.

Порой, когда еще оставались силы, а казарму заполнял мощный дружный храп, он старался разговорить таинственного соседа с нижней койки.

– Мне не терпится попасть на Восточный фронт. Там будет не так хреново, как здесь, верно?

– Конечно, смерть не самое хреновое из решений!

– Чего ты мрачный такой… зачем сам себя заводишь? Я знаю ребят, которые там выжили. Может, они даже вернутся домой.

– Чтобы вернуться, надо вырваться.

– Я думаю, мы все же справимся с этими исламистскими монстрами.

– Монстры с обеих сторон фронта. Убив тех, кто перед нами, мы не освободимся от тех, кто прячется среди нас. В нас.

Еще одна фраза, от которой голова кругом идет. Быть может, он просто тронутый. Быть может, родители предпочли отправить его на фронт, а не в сумасшедший дом.

– А твои старики, они чем занимаются?

– Отец руководит одним из крупнейших в Европе военных заводов. Мамаша ни черта не делает, только омолаживается всеми средствами и портит кровь детям. Ты знаешь, что такое сиж?

– Ну да, силиконовая женщина, баба, которой хирурги ничего своего не оставили, все у нее в коллагене и силиконе. У тебя есть братья и сестры?

– Две сестры. Я их обожаю. Скучаю по ним. Как подумаю, что больше их не увижу…

Ему чудилось, что он угадывает за храпом будущих легионеров безмолвные рыдания Максимилиана.

Их подготовка близилась к концу. Продолжалась она всего пару недель. Осаждаемая все более многочисленной армией исламистов Европа не могла терять времени на качественное обучение своих солдат. Тщетно взывая о помощи к Соединенным Штатам Америки и не дождавшись ответа, она обратилась к двум великим азиатским державам – Индии и Китаю, которые, будучи слишком поглощены локальными конфликтами, отделывались вежливыми посулами. Это означало, что европейцы могли рассчитывать только на самих себя, на свое оружие, своих солдат, свои финансовые средства. Однако Восточный фронт поглотил уже несколько поколений молодых людей, что замедлило темпы производства на военных заводах.

– Как ты думаешь, почему они запретили контрацептивы? – сказал Максимилиан. – Они хотят, чтобы женщины непрерывно рожали ребятишек, глупых индюшат, которых откормят и отправят в Большую восточную печь.

Это была их предпоследняя ночь в Бурже. Они курили, растянувшись на койке и провожая глазами дымовые колечки. Через два дня они поедут в Париж и сядут там на специальный поезд, отправляющийся в Румынию. Через три дня они окажутся на фронте и узнают, что такое война. Шутки и бахвальство не могли скрыть серьезного выражения лиц и глаз.

– Да не индюки мы, черт возьми! – взвился он, поскольку совсем недавно, четыре дня назад, догадался, кого имеет в виду Максимилиан под этими глупыми птицами. – Мы парни, желающие защищать свою страну!