Перед войной Россия была уже серьезно больна. «Общественное мнение» определяли либеральные газеты, принадлежащие гинзбургам, бродским, рубинштейнам. Они выражали точку зрения ничтожной части населения, но выступали от лица всей России, никак не меньше. В «образованных» слоях общества оппозиция царю и правительству отождествлялась с «прогрессивностью». Интеллигенция и студенты аплодировали революционерам, присяжные под общие овации оправдывали террористов. Позиции Православия слабели. Многие считали его в лучшем случае «красивыми народными обычаями», в худшем — «реакционным» институтом, препятствием для мнимого «прогресса». Что уж говорить об устоях веры, если весной 1914 г. из 16 выпускников Иркутской духовной семинарии принять священнический сан решили лишь 2, а из 15 выпускников Красноярской семинарии — ни одного. Решили стать учителями, служащими, чиновниками.

Русская культура блистала, но вырождалась. Кумирами молодежи были Бальмонт, Брюсов, Ходасевич, Блок, Андрей Белый, Соллогуб, за их стихами гонялись, переписывали друг у друга. Хотя Брюсов был сатанистом, служил «черные мессы» на животах поклонниц, Соллогуб отвергал Бога и в стихах взывал к нечистому, Белый погряз в теософии и антропософии, мечтал о постройке «антропософского храма», Блок был членом ложи розенкрейцеров. Другие декадентствовали, выворачивали духовную пустоту и коллекционировали любовниц. Публика зачитывалась романами со слегка замаскированной порнографией, восхищалась «смелыми» постановками театров, абы поскандальнее.

Казалось, что общий патриотический порыв в начале войны оздоровил страну. Как бы не так! Произошло расслоение — на патриотов, стремящихся оказаться поближе к передовой, и шкурников, старающихся быть от нее подальше. Страна стала жить в двух разных системах. Одна часть населения сидела в окопах, лечила раненых, пыталась чем-то помочь армии или просто молилась за ушедших на фронт, с волнением ждала от них весточек. Другая всласть пила и ела, развлекалась, интриговала, а войну воспринимала как болельщики — эдакое новое, щекочущее нервы зрелище. Тыл наслаждался иллюзией благополучия и безопасности. В «свободных» Франции и Англии все увеселительные заведения сразу были закрыты. Но не в России. Рестораны, кафешантаны, театры, сияли огнями, гремели музыкой. Разве что соблюдалась видимость сухого закона, водку подавали не в бутылках, а в чайниках. Ни о каком затягивании поясов даже речи не было. Тот, кто в мирное время ездил в «Яр» и снимал ложу в Мариинке, продолжали это делать и в военное. И тот, кто отплясывал под гармошку в пивнухе, остался при своих радостях.

Сам царь перешел на весьма строгий образ жизни, но не хотел без нужды стеснять и ограничивать подданных. Впрочем, это было непросто. Против ограничений взбурлила бы Дума и прочая «общественность». Согласно «Положению о полевом управлении войск» военное положение было введено только в прифронтовых губерниях, власть передавалась командующим фронтами, армиями, в городах назначались коменданты. Но и то покатился настоящий шквал возмущений и претензий — дескать, грубые солдафоны ничего не понимают, издают для жителей глупые распоряжения. Хотя в действительности дело обстояло наоборот. В тыловых губерниях ох как не хватало решительных военных, которые стукнули бы кулаком по столу и призвали разболтавшихся штатских к порядку.

Либеральных политиканов уже тяготил «союз» с властью. Конструктивно работать они попросту не умели, они создавали свой авторитет на фрондерстве, критике, протестах. Начали поворачивать в привычное русло. Война пошла не так победоносно, как ожидалось, значит, виноват «режим». Раздувались известия о недостатках нашей армии, распускались слухи о «катастрофах». Военное ведомство сообщало Думе сведения о потерях, но пересказывали другие цифры, из германской пропагандистской прессы, ничего общего не имеющие с действительностью. Зато французам и англичанам в рот заглядывали, и любовь оказывалась взаимной. Западные политики и дипломаты поощряли оппозицию, подзуживали ее настроения.

Напрямую нападать на царя пока не смели, но снова поднялась возня вокруг фигуры Распутина. Это был простой сибирский мужик, искренний, глубоко верующий, и к тому же, обладал даром целительства. Наследник престола Алексей страдал гемофилией, у него не свертывалась кровь, даже незначительная рана была опасной. Григорий Ефимович умел останавливать ее, выручал там, где были бессильны лучшие врачи. Он появлялся во дворце редко, раза четыре в год, когда требовались его лечебные услуги. Николай Александрович любил побеседовать с ним, считал, что в таких разговорах развеиваются душевные сомнения, тревоги. Говорил: «Он хороший, простой, религиозный русский человек». Даже Милюков, ярый противник царя, впоследствии вынужден был признать: «У трона Распутина не было».

Но в аристократических кругах началась мода на Распутина. Экзальтированные дамочки, мающиеся от безделья, лезли к нему лечиться, получать наставления, влюблялись в него. Осаждали его квартиру, привязывались сопровождать на улицах. А оппозиция сочла его очень удобным объектом для атак. Рождались сплетни про оргии, дикие пьянки (Распутин вообще не пил водки, иногда употреблял лишь виноградное вино). Провоцировались скандалы. Фотокорреспонденты газет специально дежурили, чтобы подкараулить подходящие снимки. Например, щелкнуть на фоне ресторана. А еще лучше, чтобы с Распутиным и окружающими его дамами попала в кадр вывеска бани. Вот, мол, ведет поклонниц «спинку тереть».

Царь клевете не верил. Наезды на Григория Ефимовича он оценивал правильно — как замаскированные выпады в собственный адрес. «Общество» старалось испачкать даже не политику, а личную жизнь государя. Он неизменно брал Распутина под защиту, требования удалить его отвергал. В конце концов, какая разница, если не будет Распутина, оппозиция найдет другую мишень, Николай Александрович это понимал. Но и рядом с царским любимцем появилась темная личность, Аарон Симанович. Он числился придворным ювелиром, но больше промышлял организацией игорных домов и борделей, прикрытых марками фиктивных «клубов». Распутина материальные выгоды совершенно не интересовали, его финансовые дела были запущены, и Симанович предложил свои услуги в роли личного секретаря. Втерся в доверие и наладил бизнес на Распутине.

Намекал карьеристам или провинившимся чиновникам, что может решить их проблемы, брал недурную мзду. Подкатывался к Григорию Ефимовичу, красноречиво расписывал — надо, мол, помочь хорошему человеку, которого несправедливо затерли или обидели. Тот по простоте верил. К царю в таких случаях никогда не обращался, но если нужна его помощь, не отказывал. Писал записки министрам, сановникам: «Милай дарагой…» Кто-то посылал подобные ходатайства подальше. А кто-то считал нужным исполнить. Все же человек вхож к государю, как бы неприятностей не было. Сам Распутин о махинациях не подозревал, ему от благодарных подопечных только иногда подарки перепадали. Он наивно радовался часам или шубе, а его секретарь подсчитывал прибыли.

Ну а либералам открывалось новое поле для ударов — Распутин заправляет государственными делами! Сплетни с удовольствием подхватила германская пропаганда, дополняла их своими выдумками. Григория Ефимовича объявляли некой демонической личностью, захватившей Николая II под свое влияние. В омерзительные фантазии впутывали честь царицы, царевен. Зимой 1914/15 гг. немецкие аэропланы разбрасывали над русскими окопами похабные открытки, на одной половине бравый кайзер измерял аршином длину пушки, на другой — унылый царь мерил некоторые части Распутина.