22 июня 1871 года пруссаки оставляют окрестности Руана.

Отныне жизнью Флобера распоряжается святой Антоний. Он пишет его в Круассе и едет в Париж, чтобы поработать в библиотеках. В городе малолюдно, он смотрит на парк Монсо из окон своей квартиры, ложится рано спать и отдыхает от назойливости матери, которую обожает, но она утомляет его. Чтобы развлечься, он отправляется в Версаль, где в Военном Совете идет процесс коммунаров. Он считает суровое отношение правосудия к бунтарям проявлением благоразумия нации. Затем позволяет себе кратковременную поездку в Сен-Грасьен к принцессе Матильде, которая после подписания мира вернулась во Францию. Но это лишь короткие паузы, поскольку мать хочет, чтобы он скорее вернулся домой. «Твоя бабушка все-таки излишне требовательна, настаивая на моем возвращении, – пишет он Каролине 9 августа 1871 года. – Думаю, что в моем возрасте я имею право хотя бы раз в год делать то, что нравится мне. В последний раз, когда я приехал сюда в июне месяце, я не сделал того, что собирался сделать, из-за той самой глупой привычки, которую взял себе за правило, – заранее назначать день возвращения, будто это так важно!» Несмотря на этот слабый протест, он покорно возвращается в Круассе, как и предполагалось, во второй половине августа и отмечает, что война состарила мать «на сто лет». Поскольку она не в состоянии больше оставаться одна, он не может поехать к Элизе Шлезингер, которая находится сейчас в Трувиле, где оформляет наследство мужа. Однако умоляет подругу повидаться с ним в Круассе: «Приезжайте, нам столько необходимо сказать друг другу такого, о чем нельзя или можно лишь вскользь сказать в письмах. Что вам мешает? Разве вы не свободны? Матушка моя с большим удовольствием примет вас, помня о старых добрых временах».[503] Ему необходимо возвращаться в далекое прошлое. Любовь и дружба, которые были в его жизни, являются утешением в череде ужасных дней. В письмах к Жорж Санд он выплескивает свой политический гнев. «Мы барахтаемся в последе Революции, которая оказалась недоноском, неудачей, фиаско, что бы ни говорили, – пишет он ей. – Для того чтобы Франция воспрянула, ей надо перейти от вдохновения к Науке, надо забыть любую метафизику, заняться критикой, сиречь изучением сути вещей… Сомневаюсь, что мне покажут на существенное различие между этими двумя терминами: современная республика и конституционная монархия – тождественны. Да и к чему! Об этом спорят, кричат, из-за этого дерутся. Что касается доброго народа, то „всеобщее бесплатное образование“ его прикончит… Первое лекарство – нужно покончить со всеобщим избирательным правом, позором человеческого разума. В ныне существующем одна часть имеет преимущества в ущерб остальным; количество преобладает над разумом, происхождением и даже деньгами, которые стоят больше количества».[504] Или же: «Думаю, что бедняки ненавидят богатых, а богатые боятся бедных. Так будет всегда. Внушать любовь одним, равно как и другим – бесполезно. Прежде всего нужно просветить богатых, которые в общем и целом сильнее».[505] И еще: «Считаю, что любую Коммуну следовало бы приговаривать к галерам и заставить этих кровавых безумцев расчистить парижские руины, надев им цепь на шею, как настоящим каторжникам. Только это оскорбит человечество. С бешеными собаками обращаются ласковее, чем с теми, кого они укусили. Так будет до тех пор, пока всеобщее избирательное право будет таким, каково оно есть… На индустриальном предприятии (тоже общество) каждый акционер голосует согласно своей части. Так должно быть и в управлении нацией. Я стою больше, нежели двадцать избирателей из Круассе. Должно учитывать деньги, разум и даже происхождение, то есть все сильные стороны. А я до сих пор вижу лишь одну – количество».[506]

Это последнее письмо написано в Париже, куда Флобер поспешил поехать, чтобы побудить театр «Одеон» поставить пьесу Луи Буйе «Мадемуазель Аиссе». На этот раз дело, кажется, улажено. Намечена даже дата: январь 1872 года. Счастливый тем, что смог наконец послужить памяти друга, Флобер собирается на руанский поезд и встречает Эдмона де Гонкура. «У него под мышкой министерский портфель, закрытый на тройной замок, в котором лежит „Искушение святого Антония“, – помечает тот. – В экипаже он говорит со мной о своей книге, обо всех испытаниях, которые пришлось пережить отшельнику из Фиваиды, вышедшему из них победителем. Потом на улице Амстердам объясняет, что святой потерпел окончательное поражение из-за ловушки, научной ловушки. Любопытно, но он, кажется, удивлен тому, что удивился я».[507]

Флобер возвращается в Круассе, радуясь предстоящему визиту Элизы Шлезингер, которая приехала в Трувиль. Там она спорит с детьми, единственными наследниками умершего отца, и, встретившись с Флобером, отнюдь не настроена на романтические воспоминания. Если он мечтает о Трувиле как о рае своей юношеской любви, то для нее это лишь место семейных ссор и неурядиц. Едва она уезжает, он отправляется в Париж, чтобы снова заняться «Мадемуазель Аиссе». 1 декабря 1871 года он читает пьесу актерам «Одеона». И в тот же вечер пишет Филиппу Лепарфе: «Чтение актерам прошло в самой воодушевленной атмосфере. Слезы, аплодисменты и пр.». Три дня спустя он передает издателю рукопись «Последних песен» Луи Буйе с подзаголовком «Посмертные стихотворения». Он равно активно занимается памятником, который хотел бы установить своему другу в Руане: фонтан с бюстом в конце улицы Верт. Он собрал уже по подписке двенадцать тысяч франков. Однако 8 декабря 1871 года муниципалитет Руана отклоняет проект, поскольку известность Луи Буйе представляется ему недостаточной для того, чтобы заслужить подобную честь. Гнев Флобера, адресовавшего муниципалитету письмо, выплескивается на страницы газеты «Тану». Он надеется на то, что успех «Мадемуазель Аиссе» станет реваншем за эту неудачу, а руанцы, узнав об увлечении парижан Луи Буйе, будут сожалеть о том, что отказали ему в уважении.

6 января 1872 года дружески настроенная публика встретила криками «браво» премьеру в «Одеоне». Флобер присутствует и, разумеется, горячо аплодирует. Для него это реванш за друга. Однако на следующий день – провал. «Зал почти пуст, – пишет он Жорж Санд. – Пресса оказалась, по правде говоря, тупоумной и бесчестной. Меня обвинили в том, что я хотел создать рекламу, включив зажигательную тираду. Я прослыл Красным. Видите, до чего дошло! Дирекция „Одеона“ ничего не сделала для пьесы. Напротив. В день премьеры я своими собственными руками принес аксессуары для первого акта. А на третьем представлении руководил фигурантами… Словом, наследник Буйе заработает очень мало денег. Спасена честь – и только».[508] Надеясь найти утешение, он использует свое пребывание в Париже, чтобы прочитать сто пятнадцать страниц своего «Святого Антония» Тургеневу. «Добрый Московит» восхищен. «Какой слушатель! – с облегчением вздыхает Флобер. – И какой критик! Он поразил меня глубиной и точностью суждений. Ах, если бы все, кто берется судить о книгах, могли его послушать, какой бы получили урок! Ничто не ускользает от него… Он дал мне для „Святого Антония“ два или три превосходных совета».[509] Тем временем он написал «Предисловие» к «Последним песням» Луи Буйе. К его удивлению, это посмертное воздание чести стоит ему оскорбительного письма Луизы Коле. «Я получил от нее анонимное письмо в стихах, в котором она честит меня шарлатаном, пользующимся могилой друга для рекламы, подлецом, заискивающим перед критикой, после того, как „низкопоклонствовал перед Цезарем“! – пишет он Жорж Санд. – Грустный пример страстей, как сказал бы Прюдом».[510] Он наносит визит вежливости Виктору Гюго, которого находит «прекрасным», а совсем не «великим человеком», отнюдь не «важной персоной», восхищается «Тартареном из Тараскона» Альфонса Доде, которого называет шедевром, и «насмерть ссорится» с издателем Мишелем Леви, отказавшимся дать обещанный аванс для издания «Последних песен». Эдмон де Гонкур, встретивший его в это время в Париже, помечает: «Флобер так вспыльчив, так резок, так раздражителен, что я боюсь, как бы для моего бедного друга это не закончилось нервным заболеванием».[511]