Пытаясь помочь зэкам с доносами, Клейман в конце августа начал череду допросов. Он задумал за полтора месяца пропустить каждого из них через новое следствие, неважно, что они не были обвиняемыми ни по одному конкретному делу. Ему было необходимо знать всю их жизнь с самого первого дня, который они помнили. Клейман не сомневался, что сможет заставить зэков восстановить даже то, что сами они давно – случайно или намеренно – забыли, не хотели больше помнить, и решил собрать что-то вроде архива их жизней, из которого можно будет черпать и черпать, брать полными пригоршнями, не боясь, что ларь оскудеет. Он верил, что от этих доносов – столько в них будет важного – Москва уже отмахнуться не сможет.

День за днем Клейман допрашивал одного зэка за другим, и это особенно заинтересовало Ерошкина, потому что три года назад он делал то же и с теми же людьми. Правда, Ерошкин брал не так широко: его занимало лишь связанное с Верой. Всё же общего было немало, и Ерошкин мог сравнить технику Клеймана, посмотреть его сильные стороны, не знакомые ему приемы. Что особенно Ерошкину нравилось, им с Клейманом легко было меряться: ясно было, что кто больше накопал, тот лучше и работает.

Сопоставляя протоколы, Ерошкин в конце концов признал, что, хотя результаты у него и у Клеймана схожи, да и техника допросов близка (позднее он узнал, что у Смирнова и Клеймана был один наставник – Сапенов, человек старой выучки, двадцать лет проработавший в охранке и взятый в ЧК еще Дзержинским), Клейман явно сильнее. Клейман никогда не дробил подследственного, с самого начала как бы видел его целиком, поэтому не знал пустых и ложных ходов. Как ему это удается, Ерошкин так и не понял, но поразился, что Клейману всё было интересно, всё шло в дело, он ничего не выбраковывал и не выбрасывал как шелуху. Такое отношение к подследственному легко взламывало любую защиту. Конечно, здесь, в лагере, зэки сами и в охотку с ним сотрудничали, но Ерошкин видел, что и в другой ситуации результат будет тот же. Ведь, не зная, что прятать, по-хорошему и не спрячешь.

Как видел Ерошкин, в лагере Клейман без ограничений знакомил зэков с материалами, которые дали допросы их товарищей, но и, в нарушение всех правил, давал им читать копии московских протоколов его, Ерошкина; понять, для чего это делалось, он долго не мог. Нового для Москвы там точно ничего не было. Всё же он не сомневался, что какая-то цель у Клеймана определенно была: с тех пор, как четыре года назад Ерошкин впервые услышал его фамилию, он успел привыкнуть, что Клейман ничего не делает без расчета, что, работая с ним, нельзя ни от чего отмахиваться, наоборот, чем мельче, страннее деталь, тем вернее она и есть ключ. И на этот раз, едва прочитав о московских протоколах, Ерошкин заподозрил, что главное – здесь, и все-таки преодолел искус, не стал залезать вперед.

Доносы зэков, после того как Клейман начал им помогать, в самом деле стали ярче, живее, но сказать, что что-то принципиально поменялось, Ерошкин не мог. Пожалуй, слабые подтянулись; теперь их доносы мало в чем уступали доносам Горбылева и Корневского, но уровень лучших почти не поднялся. Настоящий плюс, в сущности, был один: это были законченные производством дела. Не обычные сообщения стукачей, что имярек раньше был тем-то, участвовал в том-то, но скрыл это от советской власти или что он в присутствии таких-то лиц говорил то, что иначе как антисоветскую агитацию расценить невозможно. Это были дела, где прослеживались все связи, все отношения, где было понятно, кто, где, когда и почему: кто кого вовлек и по чьему заданию. Почти всегда это была организация, и у нее была цель, были задачи и средства, была, наконец, структура, вся система соподчинения и субординации. Что-то эта организация уже успела совершить, что-то она пока себе лишь запланировала, но всё было прослежено с удивительной ясностью. В общем, работа была сделана мастерски и полностью готова для суда.

Ерошкин, читая доносы подряд, один за другим, не мог это не оценить, не отметить. В то же время его не оставляло ощущение, что Клейман ожидал большего и разочарован. Конечно, он не был столь наивен, чтобы верить, что Москва тормозит доносы из-за лени, и достаточно сделать за московских следователей часть работы – дальше всё покатится само собой. Но, похоже, преувеличивал силу, яркость того, что писали зэки. За двадцать лет в органы было вложено слишком много изобретательности и таланта, еще со времен Дзержинского в ЧК шли работать самые блестящие умы, и это не могло не дать результата. Нигде не было столько свободы, столько простора для творчества, и равняться с опытными чекистами у зэков не получалось. Сколько бы всего ни выпало на их долю, органы их судьбами было не поразить. Это был тот нечастый случай, когда Божественный замысел всегда уступит трудам рук человеческих.

Всё же в новых доносах было немало любопытного. Так, например, раньше в лагере шла война всех против всех. Вера была одна, и никому и в голову не приходило, что, чтобы справиться с частью врагов, следует объединиться, хотя бы на время объединиться. Для этого они были чересчур честны, чересчур прямолинейны и искренни в своей любви к Вере. Они даже на час не могли решиться оставить это за скобками и заключить союз. Сентябрь здесь многое поменял. Явно и теперь не сговариваясь, не заключая временных перемирий с одними, чтобы нанести удар по другим, они шаг за шагом начали понимать, что не всё в них различно, не во всем они чужие друг другу, и сразу же стали сближаться их доносы.

Раньше Вера, любовь к ней, ожидание ее разводили их в разные стороны; Вера, как катком, прошлась по всему, что могло их свести, она была ревнива, и они могли быть обращены только к ней. Только нужное в них Вере могло быть оставлено и сохранено. Осенью, однако, произошел перелом; похоже, Клейману во время долгих лагерных допросов удалось убедить зэков, что Вере подобной жесткости вовсе не надо, что она любит их такими, какие они есть, и не хочет, чтобы ради нее они всё в себе ломали.

В итоге уже в сентябрьских доносах Ерошкин без труда обнаружил, что зэки поделились на четыре четкие фракции, и то, что пишут в Москву их члены, так одно другое дополняет и подтверждает, что нелегко поверить, что обошлось без сговора. Сначала зэки разбились на тех, кто попал на Лубянку, а следом – в Воркутинский лагерь из других тюрем и зон, и тех, кого взяли с воли. Здесь, вне всяких сомнений, правда была на стороне вольных, которые писали о бывших зэках, что жизнь им оставлена из милости, они – враги трудового народа, предатели, убийцы, по закону и по справедливости они лишены всяких прав, в том числе и права на Веру. Сам народ никогда не допустит, чтобы Вера попала в их руки.

В доносах это было обязательной преамбулой и одновременно основным тезисом, из которого в свою очередь делался развернутый вывод. Если эти люди понимают, что Вера не будет их, такое невозможно ни при каких условиях, значит, они ее не ждут, лишь преступно симулируют любовь. Это подлый прием. С его помощью они пытаются обмануть партию, народ, органы и выйти на свободу.

Ерошкин видел, что в лагере знают про эти обвинения. И дело здесь вряд ли в одном Клеймане, всё это обсуждалось и без него. Силы двух фракций, их убежденность, страсть, вера в свою правоту были, конечно, не равны. Во всяком случае, старые зэки отвечали на эти обвинения вяло, уклончиво, было видно, что и сами они считают, что для подобных подозрений есть основания, рокируй их судьба, они и сами под этим подпишутся.