С утра до позднего вечера меряя шагами Ярославль, Ерошкин думал об этом и всё ни на что не мог решиться. Равно понятным, правильным ему казалось и то, чего хотели арестованный Клейман с недавно арестованным Ежовым, и то, чего добивались они со Смирновым. Возможно, в линии Смирнова было слишком много доверия к Радостиной, к тем, кто ее любил, слишком много убеждения, что они все-таки советские люди, только заблудившиеся, потерявшие верную дорогу. То есть и он, и Смирнов были склонны не наказывать их, наоборот, откликнуться, отозваться на крики о помощи. Разобраться с этим никак не получалось. И все-таки он ходил не даром, потому что к исходу третьего дня вдруг обнаружил, что худо-бедно представляет себе, что делать дальше и с Клейманом, и с Верой, и с теми людьми, которые ее любили.

Он по-прежнему колебался, не мог твердо сказать, кто же все-таки прав: тем не менее, что делать, знал. В общем, он, почти как Вера, оторвался от нынешней жизни, и вот ему достало трех дней, расстояния, дистанции в три дня, чтобы ухватить суть. Получалось, что и впрямь такие кульбиты, такие петли могут быть выгодны, полезны революции, и Сталин был прав, когда говорил на секретариате ЦК, что Вера, что бы она сама об этом ни думала, нужна революции. Ее опыт, то, что она делает со временем, во многих случаях для революции спасительно. Это как бы ложное отступление, тот маневр, который принес столько блестящих побед полководцам разных эпох.

В самом общем виде картина теперь виделась Ерошкину так. Во-первых, для него было очевидно, что, пока Сталин жив, пока есть хоть какая-то надежда, что Вера идет именно к нему, она в полной безопасности. Он не допустит, чтобы с ее головы упал и волос. От этой печки надо плясать. Но, идя назад так, как она идет, строго день в день, Вера дойдет до Сталина только через пятнадцать лет. Пятнадцать долгих лет, всё то время, что она провела с Бергом, Сталин будет послушно ждать и ни разу не попытается сделать то же, что с промышленностью: ни разу не провозгласит лозунг: “Пятилетку в три года”.

Он ни в коем случае на это не пойдет, потому что тогда Вера потеряет дорогу, потеряет след, который прямиком ведет ее к Сталину, и им уже не встретиться. В общем, до Вериного двадцать третьего года он ничему, что они со Смирновым будут делать, мешать не станет, наоборот, объясняя и себе, и товарищам по партии, что это необходимо для мировой революции, поддержит любые их действия. Условие одно: Вера и дальше должна идти назад.

То есть его, Ерошкина, планы сделать главную ставку на Льва Берга менять нет необходимости. Сейчас, пока Сталин свято убежден, что Вера возвращается именно к нему, он будет относиться к Бергу с любопытством, пожалуй, даже сочувствием. Теперь предположим, что Сталин прав: Лев Берг терпит неудачу и отступает. Продолжает длиться ее брак с Иосифом. Потом закончится и он, после чего младший Берг навсегда уйдет из ее жизни. Дальше, и это неизбежно, Сталин попадает в окружение двух десятков людей, которые своей любовью будут буквально раздирать Веру на части.

Все они ждали ее те же пятнадцать лет, все изнемогли, отсчитывая эти годы день за днем; если Вера жила, то они просто считали, каждое утро моля, чтобы день кончился как можно скорее. Для них, как и для Сталина, это было не жизнью, а сроком. И вот он подошел к концу, годы, которые им казались вечностью, – на исходе. Ясно, что нервы у всех на пределе. Что он простой зэк, а Сталин – вождь народов, никто считаться не станет. Они не для того ждали, чтобы теперь это помнить. Перед Верой все равны, прав тот, кого она выберет, он один.

Пока Сталин спокоен и благодушен, но, когда срок приблизится, когда Вера будет уже рядом, трудно представить, что выдержка не изменит ни ему, ни другим. Сегодня они не хотят этого помнить, но ведь прежде равенства между ними не было, кого-то Вера любила, кем-то просто была увлечена, а кого-то вообще не замечала. Они все любили ее, в этой своей любви они и впрямь равны, но она-то любила их не равно. Возможно, эта несправедливость их и расколет; словно обыкновенное общество, они разойдутся на враждебные классы, и так же, как классы, по учению Маркса, борются друг с другом не на жизнь, а на смерть, каждый пойдет на всё, лишь бы устранить очередного соперника.

Сталина такое количество претендентов на его Веру наверняка ужаснет, он не сможет не расценить это иначе как провокацию, как жесточайшее оскорбление. Ведь он ждет ее целых пятнадцать лет, любит и ждет со всей возможной кротостью, а тут врывается эта голодная стая и, забыв, кто он и кто они, забыв вообще обо всем, буквально из рук пытается ее вырвать.

Он не хочет ни о ком из них ни думать, ни знать, он хочет быть хорошим, даже очень хорошим, хочет любить одну Веру, помнить о ней одной, а эти люди ему не дают. Стоя вокруг Веры, словно изгородь, взяв ее в кольцо, они собой, своими телами всё время заслоняют ее от Сталина, он будет видеть их, а не ее, и, главное, он их будет бояться, будет их ревновать, ненавидеть, то есть снова сделается плохим, а он ничего, совсем ничего из этого больше не хочет. Он вообще ничего не хочет, ему нужна только Вера.

Ерошкин сознавал, насколько трудным окажется для Сталина, когда Вера будет уже рядом, отдать приказ о ликвидации всех, кто в нее влюблен. Он будет бояться отдать этот приказ, будет метаться и колебаться – разве можно заранее знать, как Вера на это посмотрит, согласится ли с тем, что людей, которых она любила, о разлуке с которыми боялась и думать, теперь из-за нее, из-за любви к ней расстреляют. Сталин пойдет на всё, только бы не замешать ее в это дело, он понимает, как Вере будет нелегко принять, что всех их от первого до последнего она могла спасти, могла спасти одним своим словом, но промолчала.

Никто не должен будет иметь права сказать, что Сталин свой грех решил поделить с Верой, причем отдает ей даже больше, чем берет на себя, он убивает, потеряв от ревности рассудок, а перед ней они виноваты только своей любовью. Намекни ей это, и она никогда ничего ему не простит, будет помнить и поминать убитых, и это останется между ними, пока оба не сойдут в могилу.

Ерошкин сначала, когда всё это представил, ужаснулся, но почти сразу увидел, что не всё так плохо, наоборот, здесь есть немалый шанс для Клеймана, которому он после ночного допроса не желал ничего, кроме добра. Клейман ненавидел Сталина, а тут, словно по волшебству, интересы Клеймана и Сталина сходились.

Клейман был убежден, что люди, влюбленные в Веру, год за годом ее ждущие, – это костяк, ядро того народа, который она хочет увести назад. Маня любовью, зовя ею, она поведет за собой не только их, но сделает так, что и они переймут дар уводить любящих тебя, то есть в свою очередь завлекут новых, и так эта волна будет шириться и шириться, пока весь народ не откажется от революции и не повернет в проклятое прошлое.

Клейман не скрывал от Ерошкина, что лучший выход – расстрелять всех этих людей; лишь оставив между Верой и народом мертвую зону, изолировав ее, можно было надеяться, что зараза сама собой заглохнет. Но ведь Сталин желал того же; и Ерошкин понимал, что – если Клейман, когда придет время, возьмет на себя это дело, не дожидаясь никакого приказа и распоряжения, ликвидирует их, Сталин, покуда не ляжет в гроб, будет помнить о нем с благодарностью.