Получалось, что Сталин с Клейманом вовсе не враги. И они со Смирновым тоже не стоят у них на дороге, больше того, и скорая гибель тех, кто любил Веру, тоже никому не нужна. То есть вдруг выяснилось, что можно запрячь в одну упряжку всех их, от Сталина до того узбека, от которого Вера сбежала из Оренбурга и которого позже не вспоминала иначе как с ужасом; можно в одно стадо свести волков и овец – и ничего: все будут живы, все тихо и мирно еще долго будут пастись рядом. С этим он и поехал на четвертый день в Москву получить от Смирнова верховную санкцию.

В поезде, обдумывая разные варианты, он решил, что, похоже, пришло время и ему начать играть в этом деле свою партию. Так будет лучше для всех. Участок, который он пока облюбовал, был на редкость невелик, но Ерошкин понимал, что дальше, если его не отстранят от расследования, этот надел будет расти, потому что только он всем, кто так или иначе связан с Верой, желает добра, главное, равно желает, без него же они сразу перегрызутся и друг дружку погубят.

Понимание, что он, ни на кого никак не оглядываясь, должен действовать самостоятельно, что он один может вести это дело – остальные его развалят, за десять лет службы в НКВД у Ерошкина было впервые. Раньше он тушевался, был доволен тем, что имел, и о первых ролях даже не мечтал. Ему и в голову не могло прийти скрыть от начальства что-то серьезное, теперь же он ясно видел, что в Москве ни при каких обстоятельствах не скажет Смирнову то, что узнал о Сталине от Клеймана и Ежова, так же, как самому Клейману никогда даже словом не намекнет, что, если он расправится с людьми Веры, Сталин ему будет только благодарен.

План, который Ерошкин, прибыв утром следующего дня в Москву, доложил Смирнову, был прост и по внешности почти не отличался от прежнего. Это было хорошо, потому что он опасался, что Смирнов с его знаменитой на всю ЧК интуицией станет задавать вопросы и так, ниточка за ниточкой, вытянет всё, что произошло в Ярославле. Ерошкин понимал, что чем меньше интересного он расскажет Смирнову о Ярославле, тем для него безопаснее, и справился с этой задачей неплохо. Они довольно долго проговорили о ярославских и московских ресторанах; Смирнов знал в этом толк, и, когда Ерошкин принялся петь гимн запеченной в грибах осетрине из ярославской “Волги”, Смирнов одобрил его выбор и еще чуть ли не час рассказывал, как готовят осетрину на Нижней Волге, в Астрахани. В прошлую осень он провел там два месяца, помогая местному НКВД расследовать дело о вредительстве в рыбной промышленности.

Что разговор пошел по этому руслу, для Ерошкина было, конечно, удачей, и он, чтобы ничего не сбить и ничему не помешать, даже не стал говорить Смирнову, что после ресторана пошел не домой, а всю ночь допрашивал Клеймана. Лишь заметил, что при первой встрече Клейман показался ему умным и хитрым. Но держится он отчужденно и пока ничего любопытного не сказал.

Опасаясь, что Смирнову этого будет мало, Ерошкин добавил, что давить на Клеймана он еще не давил, решил выждать. В общем, Клейман произвел на него неплохое впечатление, и сейчас он думает, что стоит попробовать подключить его к их группе, терять такого человека жалко. Вопрос, как это сделать. Работать в одной связке вряд ли реально, и, похоже, выход в следующем: надо выделить Клейману свой участок работы и пусть занимается им и ни во что больше не лезет.

Наконец Смирнову надоело всё это слушать и он, перебив, спросил, что конкретно Ерошкин предлагает. То, что Смирнов заскучал, было добрым знаком, и Ерошкин решил, что тактику менять не будет. Так же подробно он стал объяснять, что хотел бы удалить Клеймана из Ярославля, считает это совершенно необходимым; иначе Клейман никогда не даст, сделает всё, чтобы помешать их планам насчет Берга и Веры.

Пока Клейман в Ярославле, повторил Ерошкин, он легко пустит их под откос. С другой стороны, и все, кого они допрашивали последние два месяца, если им станет известно, что НКВД поставил на Льва Берга, тоже ни перед чем не остановятся, и понять их можно. То есть когорта поклонников Веры опасна не меньше Клеймана, и надо сделать всё возможное, чтобы наглухо ее изолировать.

В общем, продолжал Ерошкин, совместить это нетрудно. Как – они со Смирновым неделю назад уже говорили. Словом, Ерошкин считает, что в системе НКВД надо создать или специальный лагерь, или что-то вроде спецвоенчасти и поместить туда всех, кто любит Веру. Начальником же объекта назначить Клеймана.

Тут же они принялись обсуждать устройство будущего лагеря, среди прочего сошлись, что питание там должно быть поставлено не хуже, чем в элитных армейских частях, по важности задания, которое на них возложено, зэки его заслужили. С другой стороны, так как нежелательна любая утечка, опасно может быть каждое слово, всех их придется пропустить через суд и дать каждому по десять лет без права переписки. Не расстреливать, как должно по этому приговору, а загнать в какой-нибудь медвежий угол. Для мира они умрут, скоро о них забудут даже родные, однако, если с помощью Берга Веру остановить не удастся, через пятнадцать лет придет их время.

Потом долго искали на карте, где этот лагерь было бы удобнее – и в смысле снабжения, и в смысле изоляции – разбить, выбрали несколько подходящих районов, но ни на чем конкретном не остановились. Впрочем, Смирнов сказал, что легко сделает это сам, а Ерошкин, если хочет, может возвращаться в Ярославль, он его план на коллегии поддержит.

Второй раз за неделю садясь в ярославский поезд, Ерошкин понимал, что теперь едет туда надолго и от того, какие отношения сложатся у него с руководством области, в первую очередь, конечно, с Кузнецовым, как они поладят, зависит успех всего дела. Он и раньше чтил приличия, считал, что они то масло, которое дает возможность разным частям государственного организма скользить друг по другу плавно и не скрипя, с другой стороны, это тот язык, которым эти части друг с другом разговаривают, которым они друг друга нежат и утешают. Сейчас, назначенный новым главой областного НКВД, он был просто обязан сказать и первому секретарю обкома, и предисполкома, и всем другим ответственным товарищам, что он, Ерошкин, – око государево и государев же меч – на этот раз послан сюда вовсе не по их души, они могут спать спокойно.

На эти визиты, на представление аппарату НКВД и знакомство со своими замами у Ерошкина ушла целая неделя. Но он так и рассчитал, что, пока Смирнов не определит место нового лагеря, не сформирует транспорт и вместе с Клейманом не отправит туда Вериных людей, ни за что конкретное приниматься не станет. Тихо, не спеша будет во всем разбираться.

Правда, приехав в Ярославль, Ерошкин не удержался, в первый же день залез в клеймановский сейф и сразу с радостью убедился, что тот документировал каждый свой шаг. Стал смотреть его записи, донесения агентов, наметки и планы активных мероприятий, их результаты – всё это было на редкость интересно. Тем не менее, едва приступив ко второй папке, Ерошкин взял себя в руки, и сейф снова был заперт.

То, что Клейман хорошо содержал архив, было, конечно, подарком, но Ерошкин, придя еще в Москве к выводу, что если кто и может остановить Веру, это Лев Берг, без его санкции действовать не собирался. Чтобы избавить себя от искушений, он даже решил, что сначала покажет эти папки Бергу, дальше не спеша прочтет сам, и лишь затем они вместе, всё обсудив и обдумав, отберут, что из сделанного Клейманом может быть им полезно. Это было разумно и не только потому, что он Бергу полностью доверял, просто роль, которая тому предстояла, была до такой степени странной, что только дурак стал бы мешаться у него под ногами.