— Да, это было здорово, — говорит он, растирая ее руки, чтобы улучшить кровообращение. Затем смеется и качает головой. — Господи, об этом будут говорить недели.

Линда оставляет Томаса в начале своей улицы.

— Со мной все в порядке, — уверяет она и высвобождается из его рук.

— Можно завтра позвонить тебе?

Какое-то время она думает. Никто еще не звонил ей домой.

— Нам лучше где-то встретиться, — говорит она.

— Здесь? — спрашивает он. — В полдень?

— Я попробую.

Она бежит по улице, негнущиеся ноги дрожат, и она знает, что выглядит неуклюже. Поворачивая за угол, Линда не выдерживает и оглядывается. Томас стоит на том же месте, где она его оставила. Он поднимает руку и машет ей.

Когда она входит в квартиру, тетя стоит в коридоре. На голове у нее бигуди и сетка для волос: маленькие золотые витки на серебристых палочках за сетчатым ограждением. Обычно она завивает волосы, и на голове просвечивается кожа. У тети залысины, которые она пытается скрывать челкой.

На тете розовый полосатый банный халат и фланелевая пижама с изображениями чайников. Домашние тапочки, когда-то розовые, от носки стали бежевыми. У тети неопрятные брови, на губах — следы темно-малиновой помады.

Они стоят по разные стороны разделяющей их пропасти, и каждая чего-то хочет от другой.

— Где ты была? — вопрошает тетя.

— Я упала, — роняет Линда, проходя мимо нее.

На следующий день Томас подбирает Линду в белый «бьюик-скайларк» с откидным верхом и кожаным салоном цвета тетиной помады. Словно не признавая воскресенья, Линда надела джинсы, хотя, послушная долгу, она уже побывала с братьями и сестрами в церкви. На Томасе — та же куртка, что была вчера, но хорошие брюки, которые можно было бы надеть и в школу.

— Я не взяла платка, — говорит она. — Не знала, что машина с откидным верхом.

— Хочешь вернуться за ним?

— Нет.

Они с минуту сидят в машине, прежде чем он заводит двигатель. Каждому хочется что-то сказать, но некоторое время они оба молчат.

— На тебя орали? — наконец спрашивает Томас.

— На меня косо смотрели, — отвечает она, и он улыбается.

— Хочешь прокатиться?

— Куда?

— Куда угодно. Просто прокатиться.

— Конечно, — смеется она.

В машине между Томасом и Линдой — целый океан пространства. Она рассматривает хромированную панель, разъемы, на которых написано «Фары», «Стеклоочистители», «Прикуриватель», «Вспомогательные приборы». «Интересно, какие именно вспомогательные приборы?» — думает она. Томас включает приемник, и раздается энергичная скороговорка. Это им совершенно не подходит, это звучит так, будто Рики Нельсон[62]забрел в камерный оркестр. Томас тут же выключает радио.

— Иногда, когда я езжу на машине, — говорит он, — я не включаю радио. Мне нужно время, чтобы подумать.

— И мне тоже. Я имею в виду, мне тоже нужно время, чтобы подумать.

Она сидит, спрятав руки в карманы пальто. Если бы она не надела пальто, то села бы себе на руки.

Ей нравится открытый воздух в машине с откинутым верхом, хотя волосы хлещут по глазам и она знает, что, когда машина остановится, волосы будут в беспорядке. Когда любовник тети жил с ней, у них была машина и Линду вместе со всеми двоюродными братьями и сестрами бесцеремонно запихивали на заднее сиденье, предназначенное для троих. В дождливые дни окна машины были плотно закрыты и тетя курила. У Линды начинает болеть голова, даже когда она просто думает об этом.

Пока Томас ведет машину, Линда замечает, что цвет воды и неба стал ярче по сравнению со вчерашним днем; море блестит на солнце до боли в глазах. Это словно сказочное ювелирное изделие с миллионом бриллиантов.

Томас предусмотрительно отъезжает от района, где живет Линда, он не показывает ей свой дом на Аллертон Хилл.

— Ты уезжала? — спрашивает он, когда они сворачивают на Самосет.

— Да.

— У тебя был ребенок?

Линда ошеломлена нахальством парня, но ей все равно весело. Она могла прожить целый год без единого прямого вопроса, научиться жить в окружении насмешливых взглядов, в атмосфере клеветы.

— Нет, — говорит она.

— Меня это не волнует. — Он поправляется: — Ну, волнует, потому что это случилось с тобой, но из-за этого ты не стала бы нравиться мне меньше.

— Почему я тебе нравлюсь? — интересуется она.

— Мне понравилось, как ты зашла в класс. В первый день. Ты пыталась что-то доказать — старалась казаться невозмутимой, — но я видел, что ты не такая. Что ты, возможно, человек, которого могут использовать другие. — Минуту он думает. — Теперь я в этом не так уверен.

— Почему?

— Из-за тебя. Вчера вечером. Когда ты прыгнула в воду.

— Нырнула.

— Нырнула в воду. Ты это сделала для себя, так ведь?

Она молчит. Несмотря на огромное расстояние между ними, она чувствует запах парня — этот запах теплых гренков и чего-то еще. Конечно — выстиранная рубашка!

— Я падшая женщина, — изрекает Линда, и это лишь отчасти шутка.

— Магдалина, — произносит он, поворачиваясь в ее сторону и управляя одной рукой.

— Так назывался наш дом, — говорит она.

— Действительно?

— Такие заведения всегда называются «Магдалина».

— Ты католичка?

— Да. А ты нет?

— Нет.

— Откуда ты знаешь про Магдалину?

— Все знают про Магдалину, — отвечает он.

— Все? А я думала, что главным образом католики.

— Ты регулярно ходишь в церковь?

— Это личный вопрос.

— Прости.

— Да, регулярно.

— И на исповедь?

— Да.

— И в чем ты исповедуешься?

Его вопрос нервирует ее. Никто и никогда так ее не «прощупывал». Даже монахини. Их вопросы были предсказуемыми и заученными. Как катехизис.

— Я просто спрашиваю. — Он как будто извиняется. — В каких грехах может исповедоваться девушка вроде тебя?

— О, всегда что-то есть. В основном, грязные мысли.

— И что значит — грязные?

— Грязные, — отвечает она.

Томас привозит ее в кафе на пляже и ведет в кабинку у входа с такими же красными сиденьями, какие они только что оставили. Линду смущают ее волосы, она пытается расчесать их пальцами, глядя на свое отражение в козырек от солнца. Пока она это делает, Томас смотрит в сторону. Волосы безнадежны, и она бросает это бесполезное занятие.