Недавние зрелища, величественные картины природы, людские страсти, их смерти и победные клики облекались в сухие, лишенные сока и цвета фразы, чуть дребезжащие, как тонкая жесть, в которую он завертывал драгоценную развединформацию. Делал это умело и с удовольствием, думая, что это последняя в его жизни сводка и ему больше не пригодится ходульный «информационный» язык, «тайнопись», похожая на ассирийскую письменность из глиняных табличек Хаммурапи.

Кончил работать, вложил исписанный листок в аккуратную кожаную папочку, с какой являются на совещания. Запер виллу, положив ключ под условленный камень. Щурясь на яркие желтые цветы, источающие душный, как скипидар, аромат, пошел к машине и поехал в посольство.

В посольстве он столкнулся с культурным атташе Курбатовым, который, уже не видя в Белосельцеве обременительную обузу, дружески с ним раскланялся.

– Завидую вам, Виктор Андреевич, – качал головой Курбатов, выслушав беглый рассказ Белосельцева о поездке на север. – Столько сразу увидели. Год здесь работаю, а за пределы Манагуа не выезжал. Каждый день рутинные хлопоты. То делегация, то выставка, то какой-нибудь писатель приедет, то их студентов в Москву отправляй. Сейчас, не поверите, ночи не сплю от заботы. Сюда на гастроли приезжает наш цирк. В Мексике гастролировали, а теперь – в Никарагуа. Проблема – где устроить слона. Как обеспечить животному нормальное питание. Циркачи телеграммой сообщили его рацион. Столько-то белков, столько-то углеводов. А откуда я знаю, сколько где углеводов.

– Видимо, они полагают, что атташе по культуре все должен знать, – посочувствовал Белосельцев.

– Да, но слоновью гастрономию я не изучал, – раздраженно возразил атташе и исчез.

Белосельцев нашел кабинет полковника Широкова, резидента. Помощнику, работавшему над бумагами в тихом шелесте кондиционера, сообщил свое имя, желание увидеть полковника.

– Там совещание, – сухо и недоверчиво ответил помощник, рассматривая Белосельцева, словно сверял его образ с невидимой, хранимой в памяти картотекой. Дверь в кабинет отворилась, и хозяин, с сигаретой, в легкой рубахе, возник на пороге.

– Николай, приготовь машину на 13.00, – сказал помощнику. Увидел Белосельцева, узнал, шагнул из кабинета, пожал крепко руку. – Мне сообщили, что вы прибыли.

– Пришел представиться. Узнать, когда вы мне уделите время.

– Весь день страшно занят. Приходите сюда в 22.00, если это для вас не поздно. Будет тихо, безлюдно, поговорим обо всем. – Серые глаза полковника смотрели устало. Подстриженные виски были серыми, на лице лежали серые тени, как грим усталости.

– Я хотел бы вам передать. – Белосельцев протянул папку с отчетом. – Приду в назначенное время.

Повернулся, не прощаясь, успев разглядеть в кабинете край стола и сидящих двух никарагуанцев, чьи смуглые лица и похожие седоватые головы плавали в табачном дыму.

Из посольства через город он поехал в район Линда Виста, к знакомой вилле, и через охранника вызвал Валентину. Она появилась быстро, словно ждала его. Приближалась по дорожке, глядя себе под ноги, и лишь, подойдя, подняла свежее, яркое лицо все с тем же, как и утром, наивно-верящим взглядом.

– Не передумал? – спросила она. Он испытал к ней нежность, обожание, найдя в ней сходство с обеспокоенной птицей, присевшей на ветку и не уверенной в ее прочности. Этой веткой был он сам, его решение изменить весь ход своей жизни, вовлечь в эту измененную жизнь и ее.

– Не передумал, – тихо смеялся он, подводя ее к «Фиату». – Едем в «Аэрофлот».

В агентстве «Аэрофлота» немолодая миловидная служащая сказала, что очередной самолет улетает на Москву через два дня, билеты проданы, но не все выкуплены и, как всегда, случаются отказы. Она посоветовала им забронировать места и через день прийти и купить невостребованные билеты. Так они и поступили – забронировали два билета, веря в удачу и радуясь обстановке маленького уютного агентства, где неуловимо воспроизводилась атмосфера желанной Родины. Большим плакатом с серебристым аэробусом «Ил», летящим над Красной площадью. Русским языком говорящего по телефону работника, который кого-то сердито отчитывал. Видом самой беловолосой, незагорелой служащей, которая тут же, за стойкой, кипятила хромированный чайник.

– Через два дня мы с тобой в Москве, – сказал он, обнимая ее в машине. – На что нам потратить оставшееся время? Ну конечно, на развлечения!

Они ехали по жаркому городу, казавшемуся засвеченным непрерывной белой вспышкой. Остановились в баре, пили пепси со льдом. Ели цветные фунтики карамельного, слишком приторного мороженого.

– Вчера, в Чинандеге, мы все так просто решили, как в сказке. – Она с детским аппетитом поедала мороженое и теперь, когда все уже было решено и они почти уже сидели в самолете, старалась осмыслить их решение во всей полноте и серьезности. – В Москве нам придется похлопотать, чтобы устроить как следует наши дела. Мне нужно разорвать контракт и уволиться из госпиталя, а на это потребуется время. Потребуется также собрать в дорогу вещицы, чтобы не пропасть в глухомани в дамских туфельках и модной шубке. Объяснить все маме, чтобы она не сошла с ума. Тебе ведь тоже придется устраивать свои дела, объясняться с людьми, с которыми связан по работе.

– Это очень серьезные люди, с ними будет непросто договориться. Но у меня есть объяснения, и, надеюсь, я буду понят. – Он отмахивался от предстоящих трудностей, которые им предстоит одолеть перед тем, как уехать в деревню. Трудности казались преодолимыми, казались пустяками после решения, которое необратимо принял и которое разом оборвало все путы, все обязательства, все условности его положения – профессии разведчика, офицерского звания. Он убегал из разведки не в чужую страну, поступал не на службу к противнику. Он удалялся в родную русскую глушь, чтобы там стать невидимым для недавних врагов и друзей. Стать человеком не от мира сего, который, как монах, меняет свое мирское имя, оставляет своего земного хозяина, начинает служить иному владыке.

– Нам ведь придется как-то на хлеб зарабатывать. Не одними твоими зайцами и моими грибами и ягодами. Что мы будем делать в деревне?

– Жить, как птицы небесные. – Его умиляла ее деловитость, практичность. Находясь здесь, на другом континенте, она уже начинала вить домашнее гнездо. Искала материал для строительства, заботилась о прочности и надежности. – Я могу работать учителем в местной школе, или лесником, или еще бог знает кем. Ты будешь фельдшером, медсестрой. А если рядом не окажется медпункта, станешь народной целительницей. Будешь лечить от сглаза, от мигрени, от куриной слепоты. Купишь травник, на чердаке у тебя будут сушиться букетики душистых трав, пучочки кореньев. Со времнем ты обучишься заговорам, к тебе потянутся со всей округи, и ты их будешь целить молитвой и отваром ромашки.

– Может, и так, – сказала она серьезно. – Нужно хорошенько все это обдумать.

Покончив с мороженым, они отправились на рынок, в скопище лотков, палаток, шатров, рыбных и мясных рядов, овощных и фруктовых прилавков, за которыми стояли смуглые, обветренные крестьяне в выгоревших шляпах, влажными ножичками отрезали от сочных плодов медовые душистые дольки. Пахло прелью и ванильной сладостью. Дымились котлы и жаровни. Под навесами юркие быстроглазые продавцы предлагали контрабандные, привезенные из Панамы джинсы, кроссовки, пестрые рубахи и майки.