Россия, Нижний Новгород, наши дни

…Это длилось, наверное, уже около двух часов, но может быть, и меньше. Или больше? Тоня потеряла счет времени.

Иногда казалось, что уже утро. Кругом так светло. Может, уже и правда ночь миновала? Нет, просто прилегающие к Дому культуры кварталы Покровки, и улица Октябрьская, и Лыкова дамба, и сквер имени Свердлова – все было уставлено машинами полицейского оцепления со включенными фарами, на крышах некоторых машин были прожектора, оттого и сделалось кругом светло, будто днем, а может, даже еще светлее, потому что не бывает днем такого мертвенного света, такого безнадежного…

Однако все они еще надеялись на что-то. Кто кричал, что здание надо штурмовать, надо вызвать спецназ, МЧС, кого-то еще… Плакали родители захваченных ребятишек. Требовали чего-то. Тут же стояли две «Скорых»: на одной уже увезли с тяжелейшим сердечным приступом маленькую красивую армянку, маму Алика.

Того, с кем танцевала Катя.

Тоня видела в небольшом автобусе, пристроившемся во дворе областного суда, крепкоплечих парней в черных «чеченках» с прорезями для глаз. Может, это и был какой-нибудь спецназ. Но парни сидели в своем автобусе, потому что им не давали команды. Здесь уже все знали: террористы поставили на всех дверях и окнах растяжки с гранатами. Кроме того, дети связаны вместе, и «этот вертлявый парень» тоже сидит рядом с ними, а в руках у него граната с выдернутой чекой.

Пока держит ее, все живы. Ну, а устанет…

Под «этим вертлявым парнем», надо полагать, подразумевался Сергей. Ведь любой из ребятишек не выдержал бы такого напряжения, а он… на него, на крепость его нервов и рук теперь была вся надежда.

На дядю Сережу.

У Тони было такое чувство, будто в желудок ей воткнули нож. Если вытащишь его – сразу погибнешь. И теперь, чтобы выжить, чтобы дышать, надо согнуться в три погибели, обхватить себя руками как можно крепче. В таком положении еще как-то можно было переносить мучительную боль и тревогу.

В первые минуты, когда прошел слух, что дети захвачены какими-то безумными террористами, родители рвались в зал, и только громкий, надрывно-истерический мужской голос с грубым выговором остановил их, несколько раз выкрикнув, что, если будет открыта хоть одна дверь, все дети погибнут.

Тоня тогда вообще ничего не видела, не слышала, не понимала, почти не помнила, как и что происходило. Может быть, в обмороке была, потому что Федор не отходил от нее, то и дело протягивая к ней руки, словно готовился подхватить, если она будет падать. Но время шло, и морок отступал, и силы откуда-то брались – силы держаться. Она даже видеть что-то начала вокруг себя: машины, спецназовцев, прожектора эти, лучи которых ползали по фасаду, то и дело высвечивая четыре зашторенных изнутри окна, родителей с почерневшими лицами, осунувшегося Федора, Майю.

Майя почему-то все время попадалась на глаза – согнувшаяся точно так же, как согнулась Тоня, так же обхватившая себя руками. Рядом с ней все время были какие-то парни, девушки, Тоня все смотрела на них, потом с трудом узнала Костю и Олега из студии бальных танцев. И Петр с Женей были здесь, которые в «Пикассо» танцевали. Понятно, это Сережины друзья узнали о случившемся, прибежали – уже, наверное, весь город знал, здесь шныряли репортеры из «Итогов дня», лезли ко всем с микрофонами, пока их не поперли.

Странно, что студийцев пустили сюда. Через оцепление пропускали не всех, только самых близких. Виталий еле пробился. Тоне пришлось ему позвонить, хотя говорить не смогла, рассказал все Федор. Может быть, здесь были и родители Сережины, но Тоня их не знала. Слишком много кругом было плачущих, смятых горем лиц, чтобы кого-то рассматривать, кого-то узнавать.

Иногда чей-то громовой голос начинал уговаривать террористов сдаться, отпустить детей, обещал выполнить все требования. Голос был усталый, недобрый. Наверное, террористы ему не верили, потому что и не отпустили никого, и ни в какие переговоры не вступали. Вообще их было не слышно и не видно.

– Может быть, они скрылись каким-нибудь боковым ходом? Уже удрали? – вдруг начинал кто-нибудь твердить бредовое.

Нет, выходы из зала блокированы, и хоть в Доме культуры чертова уйма всяких переходиков и лестниц, беглецам до них еще надо добраться. Не получится, учитывая количество омоновцев в здании.

Доходили слухи, что полиция пыталась найти план здания – вдруг и впрямь сыщется забытый старый ход, лаз, лестница? Здание-то ведь дореволюционной постройки, там дворянское собрание было раньше.

План не нашли. Директор был в командировке в Москве, заместительница его работала недавно и ничего не знала, новенькие гардеробщицы тоже, Майя задумалась, но не смогла вспомнить. Надежда была на завхоза – на Гену, стало быть, Мартынова, Тониного соседа, – но вскоре стало известно: его нашли дома пьяным в такой драбадан, что никакие вопросы, пусть даже и жизненно важные, он был абсолютно не способен воспринимать.

– Почему никто ничего не делает? – в тысячный, наверное, раз повторил Виталий. С тех пор как он сюда добрался, он успел до смерти всем надоесть, потому что только и знал, что спрашивал кого-нибудь, безразлично кого: почему, дескать, никто ничего не делает? И кто-нибудь снова и снова говорил ему о растяжках, о гранате с выдернутой чекой в руке Сергея, и это заставляло людей, измученных горем и ожиданием, снова и снова вздрагивать от невыносимой боли, снова раздавались рыдания, крики, мольбы, и Тоня снова сгибалась вдвое, снова натыкалась взглядом на серое от ужаса лицо Майи и снова, чтобы найти хоть малое облегчение, прижималась лбом к плечу Федора.

Может быть, она уже не выдержала бы, сорвалась в крик, истерику, нервный припадок, если бы не Федор. Он держался сам, держал ее и, такое впечатление, других. Около них все время кто-нибудь был из родителей. И Майя далеко не отступала. От него что-то словно бы исходило, не то чтобы спокойствие и не то чтобы уверенность, а как бы все вместе, сила какая-то непонятная. Он как будто знал что-то утешительное для всех этих одуревших от страданий людей, знал, но сказать им не мог. Вот не мог, и все. Но само ощущение этого знания успокаивало.

Еще когда впервые заговорили о растяжках, о связанных детях, Федор нахмурился и покачал головой. Заглянул в опустошенные ужасом Тонины глаза и несколько раз повторил:

– Не может этого быть. Не может! Не верю, чтобы они сами на себя «вышку» тянули. Никаких требований не выставить, кроме одного: уйти свободно, – и такие зверства с детьми делать?! Думаю, они нас пугают, чтобы спецназ удержать, чтобы их не трогали, не мешали им.

– Что ты можешь знать? Что понимаешь? – простонал Виталий. – Пудришь нам мозги, утешаешь. Сладкая ложь!

– Просто пытаюсь рассуждать, увидеть в их поступках хотя бы подобие логики.

– Логики? – Виталий задумался. – Если следовать логике, значит, надо штурмовать! Надо рискнуть!

Федор качнул головой:

– Да как же в таком деле рисковать?! А вдруг я ошибаюсь? Надо ждать.