…Джироламо очнулся и долго лежал неподвижно, глядя в высокий мутный потолок. Вот уже в третий раз открывал он глаза, и всякий раз все труднее и труднее было прийти в себя, собраться с мыслями, понять, где он, что с ним происходит. Потом начинало ломить разбитую челюсть, он глотал накопившуюся во рту кровь, и этот отвратительный железистый привкус отрезвлял.

Он начинал соображать, начинал страдать, начинал ужасаться случившемуся.

Да, ужасаться было чему! Люди, которым он платил, которых собрал в команду, которые работали под его руководством, выполняли заданную им задачу, каждый шаг которых был оплачен его деньгами, – эти люди избили его, и не один раз, они пинали его, выкрикивали какие-то гнусности, готовы были убить… и не давали ему ни слова сказать в свое оправдание. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.

Вот теперь система конспирации, на которой настаивал с самого начала отец Филиппо и которой скрупулезно следовал Джироламо, работала против него. Его контакт – это был Ваха, смуглолицый человек в кожаной куртке, – никогда не видел лица Джироламо. Вообще они встречались только трижды, связь держали по телефону или электронной почте. Ваха сам набирал команду этих придурков… да способен ли он управлять ими? Почему они вышли из-под контроля?

Какой-то тонкий чернявый парень выскочил вдруг в зал, начался крик, драка, потом в зал загнали детей…

Отчего-то при одной только мысли об этом парне голову заломило, да настолько мучительно, что Джироламо застонал, глубоко вздохнул от боли – но тотчас закашлялся, захлебнулся едкой горечью, которая лезла в рот и нос, вышибала слезы из глаз. И тут же все забылось – боль, тягостное воспоминание, обида на людей, избивших его. Они натворили кучу нелепостей, они чуть не погубили собственного босса – но они все же довели дело до конца!

Это был запах кислоты. Наконец-то в ход пошла кислота!

О господи, да неужели… неужели наконец-то?..

Ему казалось, никогда в жизни не слышал он запаха сладостнее и приятнее. Наконец-то! Вся жизнь его была всего лишь ожиданием этого мгновения. И жизнь отца Филиппо, и их отцов, дедов, прадедов – десятков тех, кто забывал свои собственные имена, данные при рождении, кто называл себя отныне отцом Филиппо и Джироламо Маскерони, чтобы пройти своим via dolorosa[22]ради восстановления того, что они считали высшей справедливостью, и ее торжества. И вот она восстановлена, вот она восторжествовала!

Этот запах означал, что картина – позор их святой церкви вообще и служителей ее в частности – наконец-то уничтожена.

Он приподнялся на локте и всмотрелся в зеленовато-золотистые драпировки, среди которых еще недавно висела позорная картина. Там пусто. А вон валяется изломанная рама. А рядом – какое-то безобразное, пузырящееся месиво. Белесовато-серые потеки на месте гнусных фигур и лиц. Он настаивал, настаивал, чтобы первым сожгли лицо того мальчишки, ставшего постыдной причиной всех этих многовековых несчастий, пробудившего к жизни страшную, изощренную месть русского художника. Да, Джироламо настаивал на этом, у него не было оснований сомневаться в исполнительности Вахи, однако он счел необходимым проверить, как и что сделано.

Впрочем, ему просто хотелось лишний раз убедиться: с картиной покончено. Он уже представил, как сообщит об этом отцу Филиппо… скоро. Может быть, через несколько часов.

Надо встать – набраться-таки сил и встать. А вдруг эти его тупые сообщники снова пустят в ход кулаки? Он не мог себе позволить валяться без сознания сейчас, когда был так близок миг наслаждения свершенной местью! Надо предъявить им какие-то верительные грамоты, надо… какие? Документы? Свой итальянский паспорт, что ли? Бред. Даже Ваха не знает его настоящего имени. Проще всего пересказать Вахе содержание их последнего разговора, однако как бы ему не заткнули рот прежде, чем он заговорит. О! Как же он мог забыть? У него есть нечто, что сразу заставит Ваху обратить на него внимание! Их опознавательный знак!

Джироламо сунул руку во внутренний карман пиджака, нашарил гладкий картонный прямоугольник и начал подниматься на колени. Голова кружилась, его тащило в сторону, он неловко поворачивался на дрожащих ногах, раскинув руки и ловя ускользающее равновесие. А чудилось, будто сам зал медленно кружится вокруг него, то неловко изгибаясь, то принимая нормальные очертания.

Колонны, колонны, сцена. Какие-то дети, сбившиеся на полу, словно растрепанные птахи. Ах да, это те самые дети, за которых он попытался вступиться. А среди них…

Это было наваждение, это не могло быть правдой. Проклятый мальчишка сошел с картины, чудом избегнув убийственного действия кислоты. Едкая жидкость почему-то пощадила его. Вот он сидит – широко распахнув глаза, взгляд которых чудится Джироламо еще более непереносимым и губительным, чем попавшая на лицо кислота!

Да, он знал, что этим людям доверять нельзя. Нужно контролировать каждый их шаг. Ничего, он еще заставит их сказать, почему, по какой причине они пощадили самого страшного врага! А сначала – уничтожить его!

Джироламо увидел у колонны бутыль с кислотой, опустошенную только наполовину. Подбежать к мальчишке, плеснуть с размаху – и Серджио Порта наконец-то исчезнет с лица земли навсегда, во веки веков, аминь!

Сейчас… сейчас Джироламо сделает это. Ничто и никто не сможет ему помешать. А потом он бросит рядом карту для игры в тарокк – как всегда!

– Дяденька встает, – прошептала Катя.

Она сидела рядом с Сережей и иногда вдруг крепко-крепко прижималась к его боку.

Наверное, это ее успокаивало. Сергея тоже.

Да, Катя права. Человек в черном, теперь уже серо-пятнистом от пыли пальто медленно поднимался на колени. Его взгляд был неотрывно устремлен на то страшное, пузырящееся месиво, в которое превратилась теперь картина. По лицу его скользнула улыбка, и Сергей с удивлением обнаружил, что незнакомец очень доволен этим превращением. Его глаза блестели, словно от внезапно подступивших слез, он тяжело дышал. Но, похоже, ноги его не держали, поэтому он пошатывался, смешно размахивая руками, тщетно цепляясь взглядом за окружающее. Сергей знал – так бывает при сильном головокружении. Вдруг вспомнил: давно-давно, когда еще только пришел в студию и головушка слабая была, нетренированная, она страшенно кружилась при венском вальсе на два счета. Это такая вертушка, конечно…

Он вздрогнул, будто от ожога. Незнакомец вдруг остановился в своем шатком передвижении к сожженной картине и вонзился взглядом в лицо Сергея.

Да, впервые он понял, что в действительности означает это вычурное выражение!

Что ж там такого в этом его лице, отродясь оно не производило на людей такого кошмарного впечатления, скорее наоборот. Как расширились глаза незнакомца! Чего он так испугался? Почему так сдвинулись его брови, жестоко сжались губы? Зачем он вдруг схватил бутыль с остатками кислоты и ринулся вперед? Куда бежит, ничего перед собой не видя? Да он что, с ума сошел? На его пути Ваха!