Октавиан приказал убить и Цезариона, сына Клеопатры от Цезаря, и Антилла, старшего сына Антония от Фульвии. Оба числились в войске Антония и потому считались вражескими солдатами. Любой из них мог в будущем поднять мятеж. Остальных детей оставили в живых. Октавиан явно желал прославиться милосердием.

Покинув Александрию, Октавиан оставался на востоке совсем недолго. То, что он замышлял сделать с Клеопатрой — как с воплощением зловещей угрозы для римской цивилизации, — планировалось не просто ради грязной политической пропаганды. Октавиан в целом и сам верил в эту угрозу, пусть даже излишне усердствовал, подчеркивая ее опасность. Хотя цивилизации Египта и других восточных стран существовали уже несколько тысяч лет, Октавиан не сомневался в бесконечном превосходстве ценностей более молодых держав Запада, особенно Рима и Греции.

Он посетил пирамиды и разглядывал мумию Александра, но когда ему предложили осмотреть другие гробницы, Октавиан ответил, что пришел смотреть на царя, а не на мертвецов.

Октавиан сделал Египет вместе с его сокровищами своим личным владением, став тем самым для его жителей фараоном; правил он через префекта, и отчитывался этот префект не перед сенатом, а перед ним лично. Сенаторам не дозволялось ступать на древние земли без разрешения Октавиана, которого они старались и не спрашивать, чтобы не навлекать на себя лишних подозрений — зачем, мол, им это нужно? Египет имел слишком большое значение, и Октавиан не мог допустить, чтобы страна попала в руки какого-нибудь римского политика, обладающего военной властью. Все префекты были в лучшем случае из всаднического сословия, не выше.

Произведенные Антонием «Александрийские дарения», разумеется, объявили незаконными. Кирена и Кипр снова стали римскими провинциями. Ирод наконец-то получил назад свои бальзамовые рощи вместе с большей частью Палестины, которой раньше правила Клеопатра. Кроме того, он пригласил на службу в качестве помощника и дипломата Николая Дамасского, бывшего наставника детей Клеопатры. Позже Николай Дамасский написал биографию Октавиана.

Октавиан отправился через Левант в Сирию и провинцию Азию, где вернул на место некоторые произведения искусства, вывезенные Антонием. Еще ему удалось, к своему удовлетворению, казнить последнего из оставшихся в живых убийц Цезаря, в остальном ничем не примечательного Кассия из Пармы. Послам парфянского царя Фраата Октавиан оказал на удивление радушный прием, продемонстрировав таким образом свои намерения.

Перезимовав на греческом острове Самосе, где почти тремя годами раньше жил Антоний, Октавиан отправился домой через Коринф и морем мимо Акция. В Брундизии он заболел и остановился для поправки в Кампанье, где Вергилий читал ему «Георгики» — пасторальные стихи, проникнутые любовью к италийской природе и сельской простоте, любовью, которую Октавиан явно разделял. Укрепившись душой после тяжелого года на востоке, он въехал в Рим, где его встречали словно героя-полубога. По декрету сената жрецы должны были упоминать его в молитвах как спасителя отечества, а на всех пиршествах в его честь полагалось делать возлияния, словно Октавиан и вправду был богом.

В августе, названном так по его имени, Октавиан три дня подряд отмечал победы в Иллирике, при Акции и в Александрии, и впервые со времен основания республики магистраты шли не перед триумфальной колесницей, а позади. Дети Антония и Клеопатры — Александр Гелиос, Клеопатра Селена и маленький Птолемей Филадельф тоже принимали участие в триумфе — в качестве пленников. По свидетельствам античных историков, Октавия воспитывала их вместе с собственными детьми, но, к сожалению, о дальнейшей судьбе обоих мальчиков ничего не известно. Девочка впоследствии вышла замуж за мавританского царя Юбу.

Через несколько дней после тройного триумфа Октавиан продолжил выплачивать свой огромный долг Цезарю. Он посвятил ему храм божественного Юлия и открыл новое здание для сената — курию Юлия, строительство которой пятнадцать лет назад начал сам Цезарь. Позже Октавиан воздвиг возле своего дома на Палатине огромный храм Аполлона — бога, помогшего ему, как он полагал, победить Клеопатру. Сенат постановил запереть двери храма Януса в знак того, что в Риме наступил вечный мир. Это было не совсем так: в Испании и Галлии еще оставались неспокойные племена, зато кончилась череда кровавых гражданских войн, начавшихся двадцать лет назад, когда Цезарь пересек Рубикон.

Октавиан укрепил свою популярность среди простого народа, раздав денежные подарки за счет военной добычи и простив задолженности по налогам. Он привез в Рим столько денег, что ссудные проценты уменьшились в столице на две трети.

Будучи уверенным в полной победе, Октавиан не ждал, пока Антоний и Клеопатра лишатся власти; он заранее обдумывал, как будет править оказавшейся в его руках огромной державой. За сто лет, минувших с убийства Тиберия Гракха до поражения Антония, Римская республика превратилась из системы ежегодно избираемых магистратов, контролируемых сенатом, в кровавую арену, где сражались за власть политики и полководцы. Марий и Сулла, Помпей и Цезарь, Антоний и Октавиан — все они поочередно подгоняли закон под собственные сиюминутные цели. Один только Сулла пытался создать постоянное законодательство, но его попытка повернуть стрелки часов вспять ради аристократического меньшинства была обречена на провал.

Самое выгодное положение для установления новых порядков, соответствующих потребностям государства, было у Цезаря, однако его планируемое перед самой смертью вторжение в Парфию ясно показывает: он не понимал, что ситуация требует укрепления власти в мирных условиях, а отнюдь не рискованных военных предприятий.

Антоний, имевший больше общего с Помпеем, чем с Цезарем, поначалу выступил как миротворец, зато потом оказался драчливее любого из них. Победи Антоний в гражданской войне, он бы видел в Риме и всей державе лишь площадку для дальнейшего взлета и, вне всяких сомнений, повел бы против парфян еще большее войско, чтобы смыть нанесенное ему оскорбление.

Совсем иные мотивы двигали Октавианом, когда он обдумывал шансы, принесенные ему Фортуной и его собственными усилиями. В отличие от Антония, которого он наверняка заклеймил не только как тщеславного и самовлюбленного неудачника, но и небрежного и неумелого полководца, Октавиан знал, что делает. Его не интересовали ребяческие мечты о лаврах Александра Македонского, отважного завоевателя далеких царств. Он и без войны заставит парфян уважать себя и бояться. И он все же затмит Александра, ибо правит более могучей империей, правит твердой, но милостивой рукой, как благодетель для подданных.

Для достижения цели Октавиану нужно было применить к разлагающемуся телу республики как косметические, так и хирургические средства и замаскировать собственную абсолютную власть, держащуюся непосредственно на военной силе. Под конец жизни Октавиан напишет в «Rex Gestae»: «В шестое и седьмое мои консульства, после того как я погасил гражданскую войну, с общего согласия получил верховную власть, я передал республику из своей власти на усмотрение сената и народа римского. За это достохвальное деяние постановлением сената меня объявили Августом, и двери моего дома увили лаврами и украсили гражданским венком. В курии Юлия поставлен был золотой щит с надписью, что он дан мне сенатом и народом за храбрость, милосердие, справедливость и благочестие. С тех пор я превосходил авторитетом всех, хотя власти имел не больше, чем мои коллеги по должности».