А мы справляли первый в моей взрослой жизни безалкогольный (ну почти) день рождения.

23

По дороге от станции до места мы периодически останавливались, доставали единственную бутылку коньяка, наливали в пробку, и каждый, кто эту пробку выпивал, произносил длинный тост. Такого количество тостов, посвященных имениннику и желавших ему исключительного ума и здоровья, я не услышал за всю оставшуюся жизнь.

Разбили лагерь. Развели костер. Мочалов пощипывал гитару. Мы закусывали и тянули из пробочки коньяк. Все происходило именно так, как предписывал Веничка, — медленно и неправильно.

Оля смотрела на огонь. Я смотрел на нее. Она поднимала глаза и мне улыбалась. А под утро мы легли спать в палатке вдвоем. Оля сказала: «Отвернись, а то мы не уснем». Я был бы и не против не уснуть, но она была строга и неумолима: «Всем спать».

Но что-то в наших отношениях сдвинулось и дальше пошло по ускоряющейся прямой.

Девушки всегда опаздывают. И не только потому, что долго собираются на свидание, — ждать очень тяжело. Сердце замирает. В толпе мелькает лицо, но, нет, опять ошибка. А вдруг Земля треснет в неподходящем месте, или метро заплутает в подземелье, или самое страшное: она забудет или передумает. Ну когда же, когда это случится, и мы прикоснемся губами, телами… Ждать — это трудное дело. Его должен взять на себя мужчина.

«Приду в четыре», — сказала Оля и опоздала на пять часов. И я ждал ее около кафе «Турист».

— Друг мой, кажется, ты немного задержалась.

— Прости, мне пришлось съездить в Нару, бабушку навестить.

— Не ближний свет.

— Но я же знала, что ты дождешься.

Женщина виновато улыбается, и невозможно на нее сердиться, и остается только благодарить небеса, что, несмотря на непреодолимые препятствия, она все-таки пришла.

25

И мы решили пожениться. То есть это Оля решила. И решила — решительно. Она посмотрела на меня весьма сурово и сказала: «Почему ты меня больше замуж не зовешь?».

Я поднялся на ноги. Откашлялся и насколько мог торжественно произнес: «Сударыня, не согласитесь ли вы стать моей женой?». Рядом гудел проспект Мира. Поезда уходили в Ригу. Зеленела трава. Синело июльское небо. Оля выдержала приличествующую моменту паузу и ответила: «Я согласна».

Так мы стали мужем и женой. Оля была моей женщиной, я был ее мужчиной, а регистрация брака случилась только через несколько месяцев. Но это было уже не слишком существенно. Главное совершилось именно в тот момент. Все сбылось. И казалось, сбылось навеки.

Мы как-то даже не обратили внимания на эту простую формальность. А это было одно из самых, может быть, важных мгновений в нашей судьбе. Теперь наши пути переплелись, как в квантовом мире. Теперь мы были связаны, как зацепленные частицы, и скорость передачи сигнала между нами стала мгновенной — быстрее света.

26

Светка и Толик уехали и оставили нам с Олей ключи от своей квартиры. Это наше первое жилище. Нам хорошо. Нам здорово. Но у меня почему-то болит живот. Оля забеспокоилась.

— Знаешь, у тебя живот какой-то твердый.

— Я все-таки в юности был неплохим спортсменом. Это — остатки пресса.

— Но болит ведь?

— Чего-то вот болит.

— Давай не поедем сегодня в лес. Как-то тревожно.

— Почему это мы не поедем? Там хорошо будет. Там все соберутся. Неловко прогуливать. Целую неделю собирались.

— Живот твой меня беспокоит.

— Поболит, поболит и рассосется.

Дело к ночи. Но отчего-то боль никак не рассасывается. Оля решается.

— Сейчас вызовем «скорую», пусть посмотрят. Если ничего страшного — поедем.

Приезжает «скорая». Я ложусь на диван. Врач задумчиво мнет мне живот, вдруг нажимает на правый бок и резко отпускает. Я вскрикиваю от колющей боли.

Врач удовлетворенно качает головой: «Ну, здесь ясно. Острый аппендицит, и уже запущенный. Нужна операция, и срочная. Собирайтесь». А мы едва в лес не уехали…

Сажусь в «скорую». Оля машет вслед: «Я завтра утром приеду». Врач ей из машины: «Утром не надо. Утром он еще от операции не отойдет. Приезжайте во второй половине».

Лежу в приемной, голый и беззащитный. Подходит врач с такой старомодной бородкой клинышком: «Вы не возражаете против операции?». Врачиха-хирургиня ему: «Ну как он может возражать? Он же современный человек». Болит уже всерьез. Я голос еле-еле подаю: «Не возражаю». Врач: «Вот и славно. Тогда давайте готовить».

Что я, судак что ли, зачем меня готовить? Обижаюсь, но молчу. Медсестричка меня бреет. И везут в операционную. Врачиха объясняет диспозицию: «Операция простая, делать будем под местным наркозом. Сердце здоровое, организм молодой — выдержит».

Делают новокаиновую блокаду. И занавесочку задергивают, чтобы я свои внутренности не видел. А то, наверно, испугаюсь. Сначала не больно. Чувствую, что они там что-то режут. Но терпимо. Врачиха: «Скапель. Тампон». Все как в анекдоте. Сейчас скажет: «Спирт, еще спирт, огурец». И тут они начинают куда-то подтаскивать мои кишки. Двигают то туда, то сюда. Сильнейшая, скребущая боль. Я охаю. Мне медсестричка дает руку: «Вот держите, так полегче». И что-то меня спрашивает про работу, я еле-еле сдерживаюсь, чтобы в голос не заорать.

Сестричка говорит укоризненно: «Я вот терплю, а вы мне чуть кисть не сломали». Я отпускаю ее руку. Уже полегче. Чуть-чуть. Отдергивают занавесочку, на животе повязка. Закончили. Врачиха: «Всем спасибо». И все начинают друг другу «спасибо» говорить. Врачиха ко мне обращается: «А вы почему никого не благодарите?». Я издаю тихий хрип: «Спасибо…». Меня везут в палату, перекладывают на кровать, делают укол, и я засыпаю.

На другой день пришла Оля: «Меня в регистратуре спрашивают: „А вы кто больному?“. Я сначала растерялась, ну кто я действительно? И вспомнила, старинное слово вспомнила: „Невеста“».

Оля — моя невеста. Как же ко мне благосклонны небеса! А над моими «остатками пресса» она еще долго потом потешалась.

В декабре мы наконец зарегистрировали брак официально и стали ячейкой социалистического общества. Мы оба уже давно жили отдельно от родителей и умели снимать жилье. Зимой это были дачи, летом — квартиры, какие подешевле. Но квартиры все равно были дороги даже летом.

Как ни странно, у нас был выбор. Одна дача была в Салтыковке. Она, кажется, выигрывала по всем статьям — вода в доме, теплый сортир, даже телефон, что, вообще-то, в загородном жилье было редкостью необыкновенной. Но вот другая в Чоботах… Когда Оля ее увидела, Салтыковка со всеми ее бытовыми удобствами была забыта.

Эту дачу сдавал трудный человек — скульптор Скопов. У него была мастерская на Цветном бульваре, куда мы и пришли за ключами. Он сказал: «Главное — не амортизируйте. Там много ценного». Эту свою мантру — «Не амортизируйте!» — он произнес за время нашего разговора раз двадцать. Он был бородат (ну скульптор же, как иначе), плотен, приземист и прижимист. Дача досталась ему в наследство от тетки. Она умерла совсем недавно. Сам Скопов на даче почти не бывал. Цену он назначил вполне умеренную — 40 рублей в месяц. Это мы вполне могли себе позволить. Дача находилась в Чоботах — это на станции Переделкино, только не направо к писательскому поселку, а налево — через пути. И от платформы довольно далеко — минут, наверное, двадцать быстрым шагом.