Я открываю глаза. Я открываю глаза. (Для этого здесь, у пруда, я сперва их закрыл.) Поднимаю веки. Ну, давай! Лицо – мое! Мои – мимические мышцы! Я их чувствую! Вверх! Да! (Он поверил.) Да, да!

И правда поднял их.

От удивления Адам даже сел. Глубокое кресло приняло его с тихим вздохом черной кожи.

Кто-то заглянул сквозь отворенные двери, и сразу же в библиотеку вошли Патрик Георг, Джудас, Анжелика и Мойтль вместе с еще двумя персонами, незнакомыми Замойскому мужчиной и женщиной.

Адам пытался найти некий адекватный способ поведения, но смешенье стилей, эстетик и даже логик было слишком велико. Сперва рефлекторно, как в беседке Словинскогу, он хотел положить ногу на ногу, но тут же заметил, что на высоких ботинках и на вспоротых вдоль шва штанах у него толстый слой грязи из расплесканного фрейдозавром пруда. Вода стекала с Замойского и впитывалась в бордовый ковер. Когда он провел ладонью по подлокотнику, на дереве остались влажные следы.

В финале он посчитал успехом и то, что запахнул с безмятежным выражением лица рассеченную на ребрах рубаху.

Когда все расселись в креслах под стенами, Георг представилу Замойскому незнакомцев:

– Фоэбэ Штерн из Официума. И оска Ивонна Кресс, высшая инклюзия «Гнозис».

– А Император?

Мойтль поднял палец и понимающе ухмыльнулся:

– Император слушает.

Фраза в его устах была настолько обкатанной, что Замойский легко догадался о многовековых смыслах, скрытых за этими двумя словами. Воистину: Император слушает.

Штерн из Официума былу в черном костюме-тройке, который тесно облегал егу худую манифестацию мужского пола. Лысый как колено череп, нос, словно гребень коралла, черная бородка – наверняка стандартная временная наноманция, прямиком из эстетического шаблона.

Поскольку уселусь ону рядом, справа от Замойского, Адам, чтобы к ому обратиться, склонялся через поручень – в итоге это неминуемо обрушило их в конфессиональные конвенции, в полуфамильярные жесты и ассоциации.

Замойский дотронулся до локтя Штерну.

– Кто и зачем назначил цену за мою голову? – спросил он, не повышая, но и не понижая голоса. – И сколько я, собственно, стою?

Анжелика услышала. Толкнула брата в плечо.

– Мойтль!..

Тот развел руками.

– Ну что? Наверняка не я. Впрочем, ты ведь спала.

Фоэбэ Штерн сплелу пальцы на животе, опустилу веки. (Манифестация определяет поведение.)

– Мы отследили информацию вплоть до глубоких Деформантов, – сказалу, начав с низкой ноты, – и все указывает на то, что впервые подряд появился на некоем дефектном Плато необъединенных Деформантов. Но интервалы а-времени, разделяющие очередные объявления подряда на все более популярных Плато Деформации, очень невелики; причинно-следственная связь не кажется нам вероятной. Конечно, мы в силах идентифицировать многие сигнатуры этих подрядов. Большинство из них обладает – или напрямую связана с обладателями – Колодцами Времени, явными либо вероятными. Что усиливает первоначальный диагноз Официума, опирающийся на кризисные гадания из наших Колодцев. Стахс Замойский стал жертвой классической контралогии Хайнлайна.

– Так оно и бывает с достоверностью данных из Колодца, – вмешался Джудас. – Предсказания о предсказаниях о предсказаниях о предсказаниях, ad infinitum… но действия уже предприняты, и исполняется то, что должно исполниться в будущем.

– Секундочку!.. – вскинулся Замойский. – Цена за мою голову назначена, поскольку из будущего считана информация, что будет считана информация из будущего, что будет считана информация из будущего —

– Да-да-да.

– …что все станут охотиться за мной ради награды?

– Ты вошел в историю, Адам, – засмеялась Анжелика, ломая гримасу боли, с которой она массировала икру (ту свела судорога, девушка едва усидела). – Если не ошибаюсь, это всего третья зарегистрированная контралогия Хайнлайна.

– И что это значит: «вошел в историю»? – раздраженно спросил Замойский. (Раздражение – всегда безопасная реакция.) – Я еще, мать его, живой!

И тише:

– По крайней мере, этой версии я намереваюсь придерживаться.

И Джудасу, саркастично:

– Господин Макферсон, я, полагаю, должен поблагодарить вас, за то, что вы выкупили мое гражданство. Вот только маленький вопрос: как негражданин я мог быть вызван на дуэль?

Все, как видно, знали о Тутанхамону, поскольку ни на одном лице он не заметил удивления; только Анжелика скривилась еще сильнее.

– Славно было бы, – пробормотал Джудас, – когда б я обладал властью склонять к собственным планам независимые инклюзии с Тутанхомоновых высот Кривой.

– Время уходит, – вмешалусь Кресс. (И правда, для словинцев этот обмен фразами продолжался, должно быть, тысячелетия.) – Мы должны заниматься проблемами в порядке очередности, от угрозы, ближайшей по времени. Итак, мы узнаём, что вас перехватилу крафтоиднуё Деформант из второй терции, каузистическуё внецивилизационнуё словинец. Мы мониторим через внепрогрессовых агентов течение торгов…

Замойский лишь ухмыльнулся – но на самом деле по его хребту словно ток прошел, а горячая кровь ударила в голову. Ничего себе! Сучьё Деформант!.. Коварство и ловушка! Ону их продавалу! В этот самый момент – ону их продавалу!

– …и, пожалуй, мы сумеем выкупить тебя, стахс. А поскольку выиграть торги может лишь один, и это было понятно с самого начала, независимо от результатов, то каждый заинтересованный выслал к вам Клыки, чтобы забрать силой. В нормальном состоянии мы сумели бы просчитать, прибудут ли наши кубические октагоны первыми, но в нынешних обстоятельствах… Стахс!

Ладонь Замойского наконец нащупала раковину. Он поднял ее ко рту и, не отводя взгляда от Кресс, прошептал ядовито:

– Франтишек.

Заморгал: в зеницы вливалось золото. Золотой свет, сияние божье, волнистая аура внутренних органов крафтоиду… Снова это сверкание, всеохватное, бьющее с каждой стороны. Тень – ослепление иного рода.

Потому что перед лицом, на расстоянии вдоха, в наклоне головы, виднелся мениск огромной капли, и весь свет, что бил ему в глаза, обладал консистенцией, красками и силой текучего золота.

Он осмотрелся вокруг; ухватился за лист и провернулся в воздухе. Саму Анжелику в окружающей сине-золотой чащобе, что разрасталась во всех направлениях, Адам не увидел – но заметил ее четырехметровую, выпуклую тень, распятую на нерегулярно подрагивающем пузыре белой жидкости. Пузырь медленно дрейфовал над головой Замойского.

Девица плавает. Он уже хотел ее позвать – все еще в ярости, – но заметил распыленный рой насекоматов, что спиралью спускался между голубыми цветами – и пришел в себя, слова вернулись в глотку, ярость уступила тревоге.

Дурак! Ты находишься внутри егу, ону читает твое настроение, желания, инстинкты, да почти мысли – по напряжению мышц, дрожи голосовых связок, температуре кожи, ритму дыхания, биению сердца, шуму крови в венах и тканях. Откуда бы иначе ону тогда зналу, что ты ищешь унитаз? От негу ничего не ускользнет. Вы остаетесь полностью в егу власти. Ты не можешь передать Анжелике ни слова так, чтобы ону о них не узналу.