Ллойд нервничал, уже не скрывая того, что нервничает. Забрав розу, он принялся обрывать и комкать лепестки. Эта тема и вправду была болезненной для них.

А я… я знала, что Настька останется человеком. И снова обрадовалась — ей не грозит участь Кайя, поводок мураны, созданный кем-то давным-давно умершим. Не придется блуждать в темноте чужих эмоций, слушать, как за запертыми дверями скребутся чудовища.

На ней нет этого, навешенного с рождения, долга перед миром.

— Если же у вас не выйдет, то… кому-то из нас придется повторить то, что сделал ваш муж. Нам нужны дети.

Настолько, чтобы без шантажа, во имя призрачного шанса оградить этот мир от внешней угрозы, себя изуродовать. И кому?

Я поняла.

— Да, леди. Я ведь все-таки старший. И должен защищать молодых… Я говорил с Луизой. Она понимает, что так надо, но вам ли не знать, что понимание не избавит от боли. Возможно, мы не переживем этот опыт, но мы согласны заплатить эту цену.

Мы смотрим друг другу в глаза долго.

Я думаю о нем, о Луизе, о Гарте, который вряд ли простит отцу подобную выходку, потому что слишком любит мать. О Настьке — ее мне не позволят взять с собой, потому что дорога слишком опасна для ребенка. И здесь ей вправду будет спокойней.

Мне за нее будет спокойней.

О себе и Кайя.

О том другом его ребенке, который еще не понимает, насколько нужен миру, и что избранность — это не всегда во благо.

— Я вернусь, но… у меня есть условие, — если играть в глобальные игры, то и ставки должны быть соответствующими. — Вне зависимости от результата…

…надо быть смелее. И наглее. Когда еще такой случай представится?

— …рабство должно быть отменено.

— Где?

— В этом мире, — я выдерживаю взгляд Ллойда. И он кивает. Условие принято.

Но откуда такое ощущение, что меня вновь использовали?

Никогда не иди туда, куда тебя подталкивают.

Девиз упрямого барана

После отъезда дока все разладилось, было вроде бы и прежним, но все равно иным. Пустоты стало много. Дом большой. Шесть комнат. И никого, кроме Меррон.

Каждый звук — как удар по нервам.

Порой начинает казаться, что она в доме не одна, и тогда Меррон замирает, вслушиваясь в происходящее вокруг. Она умеет различать шорохи и скрипы, вздохи старого дома, рожденные деревом и ветром. Потрескивает паркет. Ноет дверь, которую потревожил сквозняк, и он же шевелил шторы, выпуская из закоулков разума затерянные, какие-то чужие страхи.

Меррон тянет спрятаться. В шкаф.

Платяной, благо, достаточно велик и ныне пуст. Летиция забрала почти все платья… а в шляпной коробке мыши свили гнездо. Но Меррон не боится мышей.

А кого?

Она не знает. Только по вечерам зажигает свечи, больше, чем надо. Свечи же ныне дорого стоят, особенно, если хорошие. Честно говоря, хорошие свечи на рынке уже не найти, как не найти и воск, бараний жир, бобровую струю и прочие важные ингредиенты.

И Меррон учится справляться со страхами.

Она ведь взрослая… от одиночества просто с ума сходит. Еще сны вернулись, не кошмары, но… лучше бы кошмары, от них не оставалось такого ощущения неудовлетворенности, чтобы одновременно и стыдно, и назад хотелось.

Успокоительные не помогали.

А в книгах, до которых получилось добраться, описываемые симптомы прямо указывали на начальную стадию «истероидного бешенство матки», которое, оставленное без лечения, грозило судорогами, параличом и полным безумием.

Пришлось менять распорядок дня. Теперь Меррон просыпалась рано, заставляя себя покинуть теплую кровать, умывалась холодной водой, делала дыхательную гимнастику — от истерии она не спасала, но помогала восстановить душевное равновесие — одевалась и спускалась в столовую. Завтракала одна и холодная еда была до отвращения безвкусна.

Но Меррон ела, заставляя тщательно разжевывать каждый кусок.

Запивала съеденное двумя пинтами имбирного чая с железной солью — через неделю от одного запаха подташнивать стало — и четверть часа проводила на полу с магнитом на животе.

И перебиралась в кабинет.

Конечно, все авторы сходились на том, что женщине с подобным диагнозом следует избегать любого, самого малого умственного напряжения. Однако Меррон рассудила, что лучше уж от истерии с ума сойдет, чем от безделья.

Как ни странно, но пациенты по-прежнему находили дорогу к домику вдовы Барнс, словно не видя разницы между доком и его племянником. Слушали. Или вот спорили. Или сомневались. Боялись. Грозились… смотрели с надеждой.

Док прав. Ничего сложного.

Все как в прошлом году… и раньше… день за днем. Пациенты. Книги, которые отвлекали от собственного состояния Меррон, отличавшегося отвратительной нестабильностью — сны то уходили, то возвращались. Лаборатория, которая постепенно разрасталась. Летиция Барнс пришла бы в ужас, узнай она, для чего Меррон использует ее дубовые шкафы со стеклянными дверцами.

Или вот столик для игры в лото…

Банки. Склянки. Глиняные горшочки. Кувшинчики со смолой. И пучки трав, тех, что заготавливали еще летом. Их надо бы разобрать.

Растереть корневища сабельника и залить топленым жиром. Недели две постоит и будет мазь от боли в костях. Если медного порошка добавить, то и для переломов сойдет.

Ромашка, багульник, корень фиалки и солодка — для облегчения дыхания. Одуванчик, мать-и-мачеха, душица и алтей — от кашля… Боярышник — сердце укрепит. Полынные настойки — нервы успокоят. Должны. В теории. Не помогают. И вымещая непонятное самой раздражение, Меррон давит мраморной ступкой раковины, растирая в белый порошок. Раковин целый мешок… еще и мел есть. Но злости больше.

В конце концов, одиночество выгоняет из дому.

Ведет в трактир, но переступив порог Меррон понимает, что зря пришла. Дока нет. Летиции нет. И никого нет. Зачем тогда? Но упрямство не позволяет отступить. И Меррон садится за стол. Ей приносят горячее пиво с яйцом и медом, кровяные колбаски, гречкой фаршированные, и сухие крендельки.

Свежая еда вкусна.

Отвлекает… хотя мясное следует исключить из рациона. Меррон прописаны молоко, творог и сырые яйца. Без пива.

Что за жизнь?

— Привет, — вихрастый парень, чье лицо смутно знакомо, без спроса присаживается рядом и выставляет на стол темную бутыль. — Ты Мартэйнн, правильно?

— Да.

У парня хорошее лицо, ясное. И улыбается он радостно, словно бы нынешняя встреча — событие, которого он ждал.

— А я — Терлак. Будешь пить?

— Нет.