не оцарапав ножом. Взгляд был прикован к экрану — к синему пятну среди елок.

— Я ничего не вижу, — наконец сказала она, выпрямляясь.

Лиама словно ударили поддых.

— Разве ты не видишь, что это человек? В синей куртке.

Лив покачала головой и пошла к двери. Дождь стучал по крыше, хлестал в окно. Она натянула капюшон, худое тело утопало в куртке. Лиам вздрогнул. Если б не фотография, он бы не обратил внимания, но теперь сходство бросилось в глаза. Он перевел взгляд с экрана на куртку Лив и обратно. Куртка была того же синего оттенка, что и пятно на экране.

Дождь превратил дорогу в опасную ловушку. Лес и небо превратились в один бесконечный туннель. Машину заносило на поворотах, дворники едва справлялись с потоками воды. Слезы текли по лицу, и Лив чувствовала во рту их солоноватый вкус. Указателя на деревню не было видно, но она и не нуждалась в нем. Невидимая нить связывала ее с родным домом. Она всегда безошибочно находила дорогу. Эта связь, наверное, и не давала ей сбежать из Одесмарка.

Колеса начали увязать в мокрой глине. Фары дальнего света терялись в потоках дождя. В такую погоду все нормальные люди сидят дома, но кто-то шел посреди дороги навстречу ей, склоняясь от ветра, и Лив резко затормозила. Не кто-то — Симон. Она выключила фары, чтобы не ослеплять, и вытерла слезы курткой — не надо, чтобы он их видел. Симон сел в машину, и она прижала его к себе. Мокрый насквозь, он весь дрожал. Дотянулась до пледа на заднем сиденье, накинула сыну на плечи. Ее мальчика никто у нее не отнимет.

— Что ты делаешь на улице в такую погоду?

— Мы с Фелисией поругались. Я больше не хочу здесь оставаться.

Лив завела мотор и продолжила путь. Сердце бешено колотилось в груди. Доехав до шлагбаума, она не стала останавливаться. Симон заерзал на сиденье, всматриваясь в запотевшее окно.

— Ты куда? Ты проехала ворота!

— Поедем прокатимся.

— Сейчас? В такой ливень?

— Я хочу с тобой поговорить.

Симон скривился, но не стал возражать.

Когда они выехали на шоссе, дождь немного утих, и можно было разглядеть стоянку для отдыха, возле которой она в юности ловила попутки.

Вот здесь, в канаве под указателем, пряталась, высматривая машину, которая увезет ее отсюда.

— Из-за чего вы поругались?

— Кто?

— Вы с Фелисией.

— Я не знаю.

— Не знаешь?

— Я не хочу об этом говорить.

Лив покосилась на сына. Вид у него был рассерженный, но не расстроенный. Лицо мокрое от дождя, но не от слез. Внезапная надежда внутри расправила крылья. Это их шанс сбежать отсюда, последний шанс. Не надо ждать машину — теперь она сама сидит за рулем.

— В молодости я ловила машины на этой дороге, — тихо сказала она. — Хотела выбраться отсюда любой ценой. Готова была запрыгнуть в любую тачку, лишь бы она увезла меня далекодалеко. Я была в отчаянии.

— Тогда почему ты не уехала? Если была в отчаянии?

— Отец всегда меня находил. Куда бы я ни уехала, рано или поздно он оказывался там на своем «вольво». А потом появился ты, и у меня пропало желание бежать.

Симон провел пальцем по запотевшему стеклу, выводя круг.

— Это опасно — ловить попутки. Ты могла погибнуть.

Он сказал это тем же назидательным тоном, что и Видар. Интересно, осознает ли он, как они с Вида-ром похожи?

Съехав на обочину, Лив развернулась и поехала обратно в Одесмарк, полная решимости.

— Когда мы приедем домой, я хочу, чтобы ты собрал вещи.

— Зачем? Куда мы едем?

— Прочь отсюда. Навсегда.

Лив зажгла трубку. Из черного окна на нее смотрело ее отражение. Времени у них предостаточно. Лиам не станет звонить в полицию — ему есть что терять. Она подумала о Йонни в тюрьме, но тут же отмахнулась от жалостливых мыслей о нем. Свобода требует кровавых жертв, сказала она себе, выпуская дым изо рта.

Дом сотрясался от метаний Симона на втором этаже. Он выдвигал ящики, хлопал дверцами шкафа, спускал воду в туалете — и никак не спускался.

— Ты собрал вещи? — крикнула она.

— Я никуда не поеду.

— У тебя нет выбора. Раз я сказала собирать вещи, значит, ты собираешь вещи.

По тону ее голоса он понял, что мать настроена серьезно, и спустился вниз. Волосы были все еще влажными от дождя. Одет он был в пижамные штаны, всем своим видом демонстрируя, что никуда не поедет. Уставился на ее сумку на столе. Она взяла только самое необходимое. Одежду на смену, и все. Больше ничего с собой не возьмет.

— Ночь на дворе. Мы что, не можем подождать до утра?

— У нас нет времени.

— С чего это такая спешка?

Его длинная тень тянулась через комнату, накрывая ее с головой. Лив поняла, что боится его — боится собственного сына. Он весь вибрировал от напряжения. Она показала на стул, на спинку которого была наброшена ее куртка. Синяя ткань тускло мерцала в свете лампы.

— Сядь, — скомандовала она.

Симон неохотно сел, оперся локтями о колени и запустил руки в волосы, словно намереваясь выдрать их с корнями. Под всеми этими мускулами она по-прежнему видела маленького мальчика. Это все еще был ее мальчик с дрожащими губами и всхлипами в голосе.

— Не понимаю, зачем нам куда-то ехать. Мы свободны, мама. Дедушки больше нет.

— Надень куртку.

— Что?

— Куртку, которая висит на спинке стула, надень ее.

Он поднял голову и посмотрел на нее белыми от страха глазами. Медленно, не отводя взгляда, взял куртку и сунул руки в рукава. Куртка была ему мала. Ткань натянулась на плечах, рукава едва доставали до запястья. Дыхание короткое, прерывистое.

— Довольна?

Она покачала головой.

— Я хочу знать, что ты делал в моей куртке в то утро, когда застрелили отца.

Он закрыл лицо руками и долго молчал, собираясь с силами, чтобы начать.

НОЧЬ НА 2 МАЯ

Старческие руки вырывают его из сна. Настойчивые, сдирают с него одеяло. В комнате темно, слышно только дыхание деда. Пгаза не сразу привыкают к темноте, но постепенно он начинает различать морщинистое лицо.

— Что случилось, дедушка?

— Вставай, парень! Надо спешить.

У деда с собой ружье, и он невольно вздрагивает. Решил было, что дед помешался и хочет его застрелить. Собрался позвать маму, но дед, словно прочитав его мысли, зажимает ему рот. От скрюченных пальцев пахнет порохом.

— Волки рыскают снаружи. Надо преподать им урок.

— Ночь на дворе.

— Солнце скоро поднимется. Пошли!

Дед протягивает ему