было совершенно белым. Лив испугалась, что он сейчас потеряет сознание. Обошла стол и помогла подняться, отвела в гостиную и уложила на диван. Присела на пол рядом и гладила его по щекам, борясь с подступающей тошнотой. Она больше не хотела ничего слышать.

— Тебе нужно отдохнуть.

Но он продолжал. Теперь его было не остановить.

— Я не знаю, почему я это сделал, знаю только, что у меня не было выбора.

Он сжал ее запястье и притянул к себе. Глаза были дикие. Как у Видара.

— Дед хотел, чтобы я стал таким, как ты. Но это невозможно. Я никогда не буду таким, как ты.

Она прижалась головой к его груди, в которой мощно билось сердце. Ее мальчик. Что-то пряталось внутри него, она всегда это чувствовала. Что-то дикое вселилось в него. Все эти годы пряталось, а теперь вылезло наружу.

В комнате стало светлее. Скоро наступит день, и им уже не спрятаться от правды.

— Это моя вина, что Йонни задержали, мама.

— Вовсе нет. Полиция виновата. Они не разобрались.

— Нет, моя. Это я его подставил.

— Что ты имеешь в виду?

— На следующее утро я сделал вид, что иду в школу, но вместо этого пошел к дому вдовы Юханссон. Спрятался в кустах и ждал, пока Йонни уедет на лесопилку. Потом сбегал домой за ружьем и спрятал у него в подвале. Дверь была не заперта. Я тщательно стер отпечатки пальцев, а рядом положил гильзы. Дед ружье не регистрировал, так что по нему меня нельзя было вычислить. Оно вполне могло принадлежать вдове Юханссон. Или Йонни.

Кончиками пальцев она ощущала, что его кожа горит. Ей хотелось, чтобы он замолчал. Ей не хотелось слушать. Его признание причиняло боль им обоим.

— Ты помнишь, в прошлое Рождество ограбили нашу школу?

Она кивнула.

— Воры оставили окурки. На окурках было их ДНК, так полиция их и вычислила. Вспомнив эту историю, я взял пару окурков из пепельницы у Йонни и положил в пакетик. Нашел запасной ключ от квадроцикла и перевез тело деда. Хотел отвезти его подальше, может, в карьер, но испугался, что кто-нибудь меня увидит. И тогда я сбросил его в колодец в соседней деревне. А вокруг раскидал окурки Йонни. Вот так я его подставил.

Это было невыносимо. Лив поднялась и едва успела добежать до ванной, где ее стошнило в ржавую раковину. Выпрямившись, она посмотрела на свое отражение в разбитом зеркале. Собственное лицо казалось чужим. Вернулась в гостиную, Симон лежал с закрытыми глазами.

Она сидела в кресле рядом со спящим сыном и ждала, пока солнце зальет двор. Потом пошла варить кофе, но не могла заставить себя сделать ни глотка. Видар перестал мерещиться ей во всех углах. Его голос больше не звучал в голове. Она наконец смирилась с фактом его смерти.

Посидев еще немного, отнесла сумки в машину. Во дворе вылезла мать-и-мачеха, первые цветы после зимы. В гараже она нашла красную канистру с бензином. Окинула взглядом старый дом. Легко было представить, как сухие доски трещат в пламени, как дом превращается в угли. Взялась за канистру обеими руками и понесла к дому. Глянула через окно на спящего сына. Всю его короткую жизнь она гадала, что с ним не так. Врачи заверяли ее, что он совершенно здоровый ребенок, и правда, он рос и развивался, ничем не отличаясь от других детей. С ним было что-то не так, но невооруженным взглядом это было не видно.

Она открутила крышку от канистры и поморщилась от резкого запаха. В голове шумело, трудно было собраться с мыслями. Она хотела сжечь дом и отвезти сына в безопасное место. Взять вину на себя и заодно подтвердить подозрения соседей. На фото была ее куртка. Она была не способна освободиться от власти Видара, а Симон всего лишь ребенок.

Лив подставила лицо к солнцу. Перед глазами стоял Симон, каким он был в детстве — с круглыми щечками и заливистым смехом. Это ее вина. Это она всегда была неудачницей. Это она превратила жизнь Симона в кошмар, это она отняла у него радостный смех.

Постепенно мысли начали проясняться. Огонь ничего не решит. Как и ложь. Ложь означает новую тюрьму. Если она возьмет на себя вину Симона, сын никогда не станет свободным. Ложь будет преследовать его всю жизнь. И с годами груз вины будет все тяжелее, пока не станет невыносимым. Так всегда бывает с ужасными секретами, она знала это по собственному опыту. Секреты, как и ложь, медленно уничтожают тебя изнутри, оставляя от твоего «я» только пыль. Единственное, что спасет его, — это правда. Сын не сможет продолжать жить, не искупив вину за свое преступление. У него не будет ни единого шанса стать человеком.

Под крики птиц она вернулась в дом. Симон по-прежнему спал в гостиной. Она набрала номер и, прижав телефон к губам, прошептала:

— Приезжай немедленно. Нам нужна помощь.

Хассан приехал только через час. Вид полицейской машины у дома был столь же нереальным, как в то утро, когда он приехал сообщить о том, что Видара нашли. Лив дождалась, пока он подойдет к крыльцу, и пошла будить Симона. Провела кончиком большого пальца по векам, они задрожали, и Симон проснулся.

— Хассан тут.

Симон подскочил.

— Зачем?

— Пора рассказать правду.

Она ждала, что сын придет в ярость и попытается убежать. Но он крепко сжал ее в объятиях, как не делал с самого детства. Он весь дрожал от страха.

Хассан позвал их за дверью. Ему открыл Симон. Вышел на крыльцо и протянул руки, сведенные в запястьях.

— Это я вам нужен.

Полицейский участок выглядел точно так же, как много лет назад, когда она с крохотным Симоном на руках поднялась на крыльцо. Стояла, опустив голову и положив руки на теплый кирпич. На воздух она вышла, потому что ей стало плохо в помещении. Вдоль стены росла мать-и-мачеха, как и дома. Никаких черных мешков, никаких мертвых оленей.

— Ты правильно сделала, что позвонила.

Рука Хассана легла ей на спину. Лив не слышала, как он подошел. Хассан погладил ее по спине. Колени у нее дрожали, она с трудом держалась на ногах.

— Это я должна сесть…

— Почему ты так говоришь?

— Я не смогла его защитить, не смогла дать ему будущее. Я позволила ему вырасти в Одес-марке с Видаром, хотя знала, что такая жизнь делает с человеком.

— Ты не могла знать, что все так закончится.

Он взял ее под руку, помог вернуться в участок. Лив машинально оглянулась на парковку.