– Со здоровьем у него беда, вы, наверное, знаете. Но он ухаживал для нас за садом и работал по дому, присматривал за постройками как мог. Мы всегда считали его мирным дополнением к нашей небольшой общине. Но теперь, конечно, – добавляет монахиня, – время, отпущенное ему с нами, близится к концу.

Она останавливается возле двери.

– Пришли, – говорит она, указывая рукой. – Можете войти.

– Он… – Гретта промокает шею платком, поправляет сумку, висящую на руке, – он там?

Монахиня наклоняет голову.

– Можете войти, – повторяет она.

– Смею ли я вас побеспокоить, сестра, и попросить стакан воды? Прошу прощения. Просто я долго шла, во рту пересохло, а мне нужно принять таблетку. Мне пойти с вами? Наверное, так будет проще. Я бы не хотела, чтобы вы возвращались и…

– Подождите здесь, – говорит монахиня. – Я скоро вернусь.

Гретта остается в коридоре одна, дверь прямо перед ней. Она смотрит в одну сторону – лестница. Смотрит в другую – неудобный на вид стул с когтистыми ножками. Почему она не подумала, пока все суетились и собирались в дорогу, и потом, на пароме, в машине, почему она не подумала, что Роберт может не хотеть, чтобы она приезжала? Он может не хотеть возвращаться в Лондон на Гиллертон-роуд. Стоя перед дверью, она внезапно понимает, что совершила ошибку, страшную ошибку. В этой комнате Роберт, он с братом, который, по его словам, умер, с братом, о котором она, втайне от него, знала много лет, братом, которого он от нее скрывал, прятал от всех, который сбежал с его невестой, который большую часть жизни провел в тюрьме за убийство, которое то ли совершил, то ли нет. У Роберта были свои причины не рассказывать ей ни о чем, и что же она делает теперь – переступает все эти причины, идет напролом и является сюда без предупреждения. Что она творит? Она, должно быть, с ума сошла. Никогда не гоняйся за мужчиной, говорила ей мать. Ничего хорошего не выйдет. И почему она не послушала мать? Зачем, для начала, поехала в Лондон? Могла бы сейчас быть замужем за славным фермером из Голуэя вместо всего этого, униженная женщина, у которой нет даже…

Она слышит где-то неподалеку шелест шагов, много ног, шагающих в лад, позвякивание чего-то, то ли ключей, то ли столовых приборов, и страх, что ее застанут тут, стоящей, словно запчасть, толкает ее вперед, за дверь, в комнату.

После полутемного коридора здесь очень светло. На мгновение ей приходится прикрыть глаза рукой, пока зрение не приспособится, а потом она различает комнатку с высоким потолком, деревья за окном, кровать и стул.

Стул пуст. Кровать занята.

Полосатые одеяла, металлическая рама, простыни в беспорядке, смяты, выбились со всех сторон. Человек на кровати длинный, позволяет себе подумать Гретта, и худой. Она этого не ожидала, Роберт такой плотный и невысокий. А эти ноги достают до самого торца кровати, несмотря на то что колени слегка развернуты в сторону. На столике у кровати рядами стоят пузырьки, серебряный поддон, кислородный баллон, прозрачная трубка которого, змеясь, уходит к лицу человека.

Гретта принимается за дело. Расправляет одеяла, разглаживает простыни, подтягивает край, чтобы загнуть уголки, аккуратно, конвертиком, бережно поднимает его руки, одну за другой, чтобы белье лежало ровно, без морщин, потому что складка на простыне для кожи больного – иной раз все равно что кромка ножа, Гретта это знает.

Она могла бы быть сиделкой. Из нее вышла бы хорошая сиделка. Она бы этим занялась, если бы у нее была возможность.

Руки у него легкие и сухие, как веточки. Гретта приподнимает его и взбивает подушки. Исходящий от него запах Гретте откуда-то знаком – сладковатый, приторный, затхлый, – но она сейчас не может вспомнить откуда. Она укладывает его обратно, ровнее, чем раньше.

– Вот так, – говорит Гретта.

Она садится на стул. Где Роберт? Он должен быть здесь, на этом самом стуле, но куда он подевался? Она ерзает на неподатливом сиденье, представляя, как муж сидит здесь, совсем как она сейчас, видит то, что видит она: дыру в одеяле, высохших ос, лежащих брюшками кверху на подоконнике, часы на стене, висящие слегка неровно. Ей кажется или стул все еще теплый? Странно думать, что он мог быть тут еще мгновение назад. Она расставляет пузырьки на столике по порядку, смахивает на пол случайное перышко, наполняет стакан водой, подносит его к лицу больного.

– Попить? – спрашивает Гретта.

Она наклоняет соломинку к его губам. К губам Фрэнки. Потрескавшиеся, сухие губы, бедолага. Она позволяет взгляду понемножку охватить его лицо; заставляет себя, черту за чертой, воспринять человека, который так долго существовал на краю их жизни. Длинный шрам, белый, мертвенно-бледный, сбегает, как шов, по лбу и исчезает в волосах. Ее поражает, как он похож на Роберта: такой же выступающий лоб, такие же густые, белые волосы, так же решительно сжатые челюсти. Глупо, если вдуматься, что она этого не ожидала. Словно ее муж тут лежит, на этой кровати, или словно Гретте показывают видение будущего. Она передергивается.

– Пить-то, наверное, хочется, – говорит Гретта. – Ну, капельку.

Губы раскрываются, пуская соломинку внутрь. Гретта смотрит, как жидкость тянется вверх, на всю длину соломинки; Фрэнки глотает – раз, другой, и кажется, что это требует огромных усилий, как будто кто-то двигает тяжелую мебель. Гретта ставит стакан на стол.

Фрэнки. Она катает это имя в голове, как мраморный шарик. Фрэнки. Это же Фрэнсис. Фрэнсис Риордан. Британская армия его поймала возле тела офицера полиции, сказал в тот раз священник. Какой за это дают тюремный срок и что с тобой делают там? Она смотрит на шрам на лице, потом отводит взгляд.

Где, во имя господа, Роберт, думает Гретта в приступе раздражения. Он должен быть здесь: Фрэнки недолго осталось, это любой поймет, и как ужасно, как бесконечно грустно, что человек подошел к концу жизни, а у него никого нет – никого, кроме брата, которого он тридцать лет не видел. Как такое может быть, ведь в мире столько людей, как жизнь может быть такой ужасающе одинокой?

Она тянется и убирает с его лба ломкие белые волосы. Поудобнее подтыкает одеяло у него под подбородком. Берет пальцы Фрэнки в свои, собирает их, как прутики.

Она представляет, как другая женщина взялась за эти пальцы, держалась за них, сбежав сразу после своей свадьбы; как может кто-то так обойтись с братом, просто не верится, и ей хотелось бы выбросить эти мысли из головы, потому что он же умирает, в конце-то концов, и сейчас время прощать, забыть обо всем, она решает говорить, но не знает, что еще сказать, что сказать в таком случае, и говорит:

– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие…

Знакомые слова падают с ее губ в тишину комнаты, складывать их уже утешение, слышать их ритм:

– Господь с Тобою: благословенна Ты в женах.

Она вспоминает, как мать учила ее называть женщин дамами, так вежливо, говорила она ей. Не задень даму, говорила она, когда они шли по людной улице. Или: отдай даме деньги, если расплачивались в магазине. Гретта спросила ее, если вежливо говорить «дамы», то почему не «благословенна Ты в дамах»?