Когда они добираются до дома, поднимается суета. Гретта ходит из комнаты в комнату, оценивая их достоинства, жалуясь на то, что появились какие-то трещины-отметины-пятна-на-ковре-раздавленные насекомые. Она неистово берется за уборку кухни, вытаскивает из шкафов все тарелки и сковородки, но на полпути впадает в рассеянность и выходит в сад, где начинает выпалывать сорняки во внезапном приступе уныния, говоря каждому, кто проходит мимо, что, по ее мнению, Роберт не появится, что она ему больше не нужна. Моника щелкает выключателями бойлера, потом принимается толкать по дому щетку для ковров, закрыв лицо платком. Майкл Фрэнсис носит коробки и чемоданы из машины. Хьюи и Вита забегают через парадную дверь и выбегают через черную кругами. Ифа разводит в очаге огонь. Клэр застилает постели.

Гретта бросает прополку и жалобы и ведет детей на пляж, говорит, что нужно найти русалочий кошелек, пока не стемнело. Моника сидит на крыльце, глядя на море. Майкл Фрэнсис рубит дрова, мерные движения топора его успокаивают. Ифа, охваченная внезапным голодом, берется жарить яичницу с беконом, а Клэр, учуяв еду, приходит накрывать на стол. Она ничего не говорит, когда Ифа начинает есть, стоя у плиты, пихает яичницу с хлебом в рот, словно одержимая. Она не говорит ни слова, просто вручает Ифе вилку и тарелку.

Когда с обедом покончено и прямоугольники света в окнах дома становятся темно-синими, детей укладывают спать с жесткими от морской воды волосами, и Майкл Фрэнсис входит в комнату, где сидят его мать, сестры и жена и где шепчет в очаге огонь.

– Пойдем, – говорит он, взяв Клэр за руку. – Давай погуляем.

Она поднимается, не говоря ни слова, откладывает книгу и выходит следом за ним из дома.

Мгновение спустя Моника и Ифа переглядываются, и Моника поднимает брови.

– Не знаю, чему вы там усмехаетесь, – произносит Гретта, не отрывая глаз от вязания, – но он по крайней мере знает, как улаживать дела, наш-то мальчик. Всегда таким был и всегда будет.

Ифа строит гримасу, ее выводит из себя то, как мать хвалит своих любимчиков. Она встает, подходит к окну, потом к другому. Ворошит дрова в камине, берет книгу Клэр, перелистывает страницу, потом кладет книгу на место. У нее странное чувство, как будто в теле слишком много крови: она ощущает, как кровь толчками качается по телу, настойчиво и как от этого становится не по себе. Ей нужно решить, что делать и когда; нужно выйти, надо позвонить Гейбу или нет, может быть, это последнее, что требуется делать; ей необходимо подумать, бога ради, но как ей этим заняться в крошечном домике, когда вся семья рядом и все готовы всасывать ее мысли прямо из воздуха?

– Сколько сейчас времени? – спрашивает Ифа и, не дожидаясь ответа: – Где ближайший телефон?

– В Кладдадаффе, – говорит Гретта, – но сейчас туда нельзя.

– Почему?

– Прилив.

– Твою мать. – Ифа ругается, и Гретта пропускает петлю.

– Ифа Магдалена, – произносит она, – последи за языком.

Ифа идет к двери, выглядывает на улицу, убеждается, что мать права, захлопывает дверь, возвращается и бросается в кресло. Через мгновение она опять поднимается и роется в дровяной корзине.

– Ради всего святого, прекрати, Ифа, – требует Гретта, считая петли.

– Что прекратить?

– Топтаться, как слон в посудной лавке.

– Я не топчусь.

– Топчешься. Найди чем заняться и…

– …займись, – заканчивает за нее мантру Моника.

Ифа снова усаживается на пятки и смотрит на мать и сестру с откровенной неприязнью. Она не понимает, что именно в этих вечерах, проведенных с семьей, доводит ее до такого состояния, почему ей так невыносимо неспокойно, откуда ощущение, что ее заперли, заточили, почему кажется, что надо бежать любой ценой.

– Ладно, – говорит она, поднимаясь с пола. – Я пройдусь.

Она шагает по комнате, выходит за дверь и захлопывает ее за собой.

Гретта вздыхает, перекладывая свободную спицу из одной руки в другую.

– Ох уж эта девчонка, – произносит она, ни к кому не обращаясь.

Моника перелистывает журнал, но не отвечает. Гретта смотрит на свою среднюю поверх очков. Спина прямая, как у училки, лицо святее, чем у папы римского, лодыжки скрещены. У ее дочерей красивые ноги: она всегда так считала. Это ее заслуга, хотя ни одна ни разу этого не признала.

– Хоть дети улеглись без хлопот, – говорит Гретта, и спицы постукивают друг о друга, а шерсть вяжется в петли, словно без участия ее рук. – Умаялись, поди, малыши.

Ответа по-прежнему нет. Моника слегка поднимает подбородок.

– Завтра, похоже, погода опять будет славная. Небо над морем было розовое вечером. Видела?

Гретта продолжает вязать, нитка продевается в петли, петли складываются рядами, ряды превращаются в рукав того, что скоро станет кардиганом. Приятная смесовая пряжа сиреневого цвета, можно стирать. Гретта покупала ее для рождественского подарка Монике, но может и передумать, если Моника не начнет себя вести полюбезнее.

– Завтра, думаю, снова поедем в монастырь, – произносит Гретта, ощущая покалывание заинтересованности, исходящее от сидящей напротив. – Может, ты тоже захочешь.

По-прежнему ничего.

– Я тебя возьму завтра с собой. Только тебя. Остальные – это будет слишком.

Взмахом указательного пальца Моника перелистывает еще одну страницу.

– Фрэнки совсем плох, бедолага. Удар у него был, судя по всему. Недолго осталось. По мне, так счет на дни идет. Запах от него такой, знаешь, смертью пахнет. Как от отца моего, когда сдавать стал.

Она поднимает голову. Моника смотрит на нее, но, едва Гретта встречается с ней взглядом, та отворачивается.

– А отец? Что с ним?

При звуке голоса Моники сердце Гретты трепещет – с облегчением и торжеством. Она знала, что сможет заставить Монику снова с собой разговаривать! Знала!

Чтобы скрыть радость, Гретта склоняет голову набок, опускает глаза и понижает голос:

– Нет его там, зайка. Сестры говорят, он приходит, навещает Фрэнки, а потом снова уходит. Я… Я не знаю, что думать. Что делать.

Моника снова умолкает. Гретта не может сейчас рискнуть и посмотреть на нее, поэтому продолжает тем же горестным голосом:

– Сестра, с которой я говорила, вроде думает, что завтра он там снова будет, утром или днем.

Гретта хмурится, пытаясь вспомнить, что именно сказала монахиня.

– Одно из двух точно. Мы могли бы…

Моника со шлепком опускает журнал.

– Не думай, что я тебя простила!

Гретта, исполненная надежды и ободренная этим всплеском, позволяет вязанью выпасть из рук.

– Я так и не думаю, – произносит она, не поднимая головы, кротко сложив руки на коленях.