Куприн написал свою «Яму» в 1909 году. Его книгу общество встретило в штыки: исковеркало цензурой, начало против автора судебное дело за растление молодежи, безнравственность и оскорбление приличий.

Элемент преувеличения тут, несомненно, есть – Куприн, объявивший в эту пору своей жизни себя анархистом, изо всех сил «ниспровергал основы».

Но вот свидетельство Н.П. Краснова – царского генерала, любимого писателя эмиграции 1920-х годов: он подробно описывает, как торговали собой светские дамы во время Первой мировой войны [52].

У людей второй половины XX века сложился стереотип представлений о патриархальном прошлом в XVIII–XIX веках как о поре высокой нравственности, истовой религиозности, страха, что «Бог накажет», прочных семей и редких, осуждаемых всеми внебрачных связей. Но все было гораздо сложнее, особенно в Европе, где христианские идеалы, нравы патриархального общества вступили в жесточайшее противоречие с индивидуализмом Нового времени, с разнообразием и сложностью самого человека.

В Европе XVII–XIX веков личные судьбы людей все хуже укладываются в узкое ложе традиционной морали – и Россия вовсе не исключение из общего правила.

…Но русские туземцы – вовсе не европейцы, в их мире и правда поменьше свободы, менее важны индивидуальные решения. Простонародье, русские туземцы в ту же эпоху стояли за брак, может быть, и примитивный – но крепкий. За чувства, может быть, и простенькие – но крепкие и цельные.

Туземцы не целуют дамам ручек и не танцуют вальса, но наивно видеть в них людей без богатой эмоциональной жизни. Возьмем народные песни. Чаще всего они и сочинялись, и исполнялись женщинами; перед нами – целое море народной поэзии, красивой и сильной. Девушка, которую разлучили с любимым и которая «унесла скуку в дремучие леса», уж по крайней мере не глупа и не примитивна.

Как хотите, но чтобы сочинить такую песню, нужно иметь и глубокую, и тонкую душу. А редкая из народных песен не глубока и не изящна.

Стоит подойти к русским туземцам без предубеждения, без предвзятого «знания», какие они примитивные – и сразу же обнаруживаешь целый пласт индивидуальных и притом сильных, глубоких эмоций.

В качестве примера: в конце XVIII века алтайский крестьянин Егор Тропинин сбежал с горнозаводских работ. Проступок очень серьезный, многим грозивший; крестьянин же сбежал с единственной целью: «с намерением повидаться с женой». Повидавшись, Тропинин пришел к волостным властям и повинился: мол, ушел с работ, «не стерпя необыкновенной тоски», которая напала на него в разлуке с женой [103. С. 170]. К сожалению, мы не знаем, ни отвечала ли Тропинину жена, ни наказали ли его за самовольную отлучку от работ.

И таких случаев немало. В крестьянской среде не знали романтики, насмешливо относились к «галантерейному» ухаживанию. Но при этом любовь считалась делом очень серьезным и вызывала не насмешки, а уважение. В этом смысле Тропинина скоре поняли бы туземцы, чем европейцы, куда больше привыкшие скрывать чувства, мельчить, вести параллельные романы, высмеивать «слишком» привязанных к женщине.

Во всех нормальных обществах верхи приучались к большей сдержанности, жили целомудренней и строже низов. Только в воспаленном воображении марксистов могло появиться представление о народе как хранителе нравственных ценностей (народе в специфически русском понимании – как простонародья, необразованных). Как ни безобразен Версаль, как ни мало привлекательны нравы дворов германских князей, а в хижинах крестьян, в домах городского плебса разврата, грубости и свального греха было гораздо больше.

В России – наоборот, потому что здесь развращенным европейцам противостояли наивные, малокультурные, но цельные и душевно здоровые туземцы. Разумеется, далеко не всякий помещик заводил крепостной гарем… Но ведь и не всякая крестьянская девушка так уж рвалась в такой гарем. Не так редки самоубийства девиц – при том что атеисток среди них не было, а утопленниц и удавленниц хоронили вне ограды церкви, как принявших нечистую, не христианскую смерть.

И европейцы, и туземцы знали, что туземцы порядочнее и приличнее европейцев. Европейцы то иронизировали, то уважали, то даже завидовали… Но поделать-то ничего не могли.

Как туземцы оценивали бар… Тоже по-разному, и самый приличный вариант оценок: «дело барское». Мол, нам не понять… Но Бог с ними. А попадаются и высказывания типа «охвицеры те – что коты мартовские», и «кобеля разодетые». Так современный человек может насмехаться над тем, у кого половая «проблема» сделалась главным содержанием всей жизни в целом.

То же самое и в отношениях родителей и детей. Екатерина II не проявляла к своим детям особой любви. Многие из ее окружения тоже были очень прохладными папами и мамами и практически не проявляли родительских чувств.

Для русских туземцев это было совершенно дико. В их представлении связь родителей и детей священна и неразрывна, и она – на всю жизнь, даже если у самих детей серебро в бородах.

На пирах Емельян Пугачев частенько говаривал, глядя на портрет Павла I: «Ох, жаль мне Павла Петровича, как бы окаянные злодеи его не извели». Иногда он даже говорил, что сам править не хочет, пусть правит Российской империей его «возлюбленный сынок, Павел Петрович».

И такие слова, и разговоры пьяного Пугачева, советы с приближенными: что ему делать с «негодной Катькой»? Голову ей отрубить, сослать в монастырь или попросту излупить плеткой, да и продолжать с ней жить тихо-мирно… Все это очень располагало к Пугачеву, туземцы читали в этом понятный и привлекательный для них «код» человеческих отношений. Вот поведение Екатерины, подбросившей в сиротский дом одного младенца, фактически отвергнувшая другого… Это понять было труднее.

Уже в XX веке – такое же взаимное непонимание. Во время Гражданской войны в крестьянском восстании в Меленковском уезде (Черноморье) были «замешаны» 8 реалистов, то есть учеников реального училища – подростки от 12 до 16 лет. Они были взяты в заложники и расстреляны. Крестьяне могли не очень разбираться в том, что такое реальное училище, но убийство детей – этого крестьянин, по своей скотской сущности, не понимает. Не вникая в детали, крестьяне растерзали двух комиссаров-убийц. Ответ – убийство еще 260 заложников [104. С. 260].

Если бы кто-то из этих 12-летних мальчиков украл горошину из мешка или прикурил от лампадки, крестьянин мог бы выпороть его до кровавых рубцов (то есть, с точки зрения европейца, проявить ненужную, избыточную жестокость). Но вот парадокс! Русские европейцы, городские люди, способны расстреливать детей. А туземцы (явно уже не думая о последствиях) приходят в ужас и бросаются на палачей.

Различие между семейной жизнью европейцев и туземцев проявлялось чаще и обнаженнее, чем кажется… Взять хотя бы легендарный «подвиг» жен декабристов. Напомню – весь «подвиг» состоял в том, что жены декабристов поехали в ссылку за мужьями. Да, лишаясь сословных прав и прав состояния, да, оставляя родителей и детей почти без шанса когда-либо увидеться. Но и права ведь – весь подвиг состоял всего-то в супружеской верности. На протяжении российской истории миллионы женщин совершали такие же точно поступки, и никто не считал их героинями, а сам поступок – невероятным подвигом.