Вовка повернул голову, посмотрел на подножие холма. Они шли к нему. Тысячи и тысячи обреченных на смерть лезли вверх по склонам, спотыкались, падали, сраженные смертным металлом. На смену им из леса выходили другие и продолжали с упорством новозаветных фанатиков подниматься на Вяземскую голгофу. Они шли стройными шеренгами так решительно, словно так же, как он, Вовка, видели на вершине пологого холма вознесшийся к небесам, освещенный розовыми рассветными лучами Честной Крест. Они придут к нему, они достигнут вершины, отдав этой многогрешной земле свои тела.

Живые перешагивали через мертвых, а когда стало некуда ступить – шли по телам товарищей. Сквозь предсмертный дурман Вовка слышал заполошные, полные ужаса вопли врагов. Теперь немцы вели огонь по противнику не целясь, наобум.

– Они бессмертны! – тонким голосом верещал немчик. – Смотри, Карл, смотри! Вон тот офицер! Я только что попал ему в грудь, а он встал и снова идет в атаку!

Вовка тихо изумлялся. Оказывается, даже в последние мгновения жизни он способен слышать и понимать иноплеменную речь как родную.

– Господи! – едва слышно прошептал он. – Враги боятся нас даже мертвых. Ты даровал нам победу!

Бог знает, откуда она прилетела, принесла последний привет и облегчение. Вовка услышал её пение, но не почувствовал удара. Смерть вошла в его тело легко и безболезненно. Солнце над вершинами деревьев взорвалось, подобно разрыву последнего снаряда.

– Отдаюсь в объятия Твои, – прошептал князь Михаил Михайлович Долгоруков. – Прими верного раба…

* * *

Она так долго была одна, что потеряла счет времени. На смену утренним сумеркам приходил вечер. Дни заполнялись томительным ожиданием. Ей редко хотелось есть, но тело требовало тепла, и она топила печь. Смоляной запах дыма – вот единственное из впечатлений дней томительного ожидания. Она ходила на край острова. Подолгу бродила меж елок, всматривалась в мертвую бесконечность болот. Она запомнила каждую кочку, каждый кустик. Она наблюдала, как на поверхности неподвижной воды крепнет лед. Она часто слышала отрывистый лай. Это в недосягаемой дали, вдоль границы болот, скрежеща надорванным железом, бродила Война. Война переругивалась сама с собой на разные голоса, подобно артисту-чревовещателю. Да, был когда-то в её жизни Нагорный поселок, клуб кирпичного завода, где выступали артисты Мюзик-хола. Были крепдешиновые платья и беговая дорожка на стадионе «Труд». Ныне в её жизни остались Зверь-Война да Зверь-Болото. Но эти два неизмеримо мощных существа пока не касались её, будто и не замечали. А она всё ещё хотела хоть чем-то себя занять. Пыталась колоть дрова, но тяжелый колун не слушался её рук, пыталась заниматься хозяйством, но какие тут заботы, когда и день, и ночь – всё время одна? На небедном подворье нашлось всё: и швейные принадлежности, и оснастка для рыбной ловли, и охотничье снаряжение, и слесарный, и плотницкий инструмент. Среди железного добра, в укромном закутке дровяного сарая, она нашла длинный сверток. Карабин был запеленут в хлопчатобумажную промасленную ткань. Лак на дереве приклада облупился, благородная древесина потемнела. Странное оружие. Похоже на обычную трехлинейку, но короче и легче. Там же, среди железного хлама, нашлась и коробка с патронами. Ксении без хлопот удалось зарядить оружие.

За печью, под лавкой, в небольшом берестяном сундучке она нашла две книги. Потрепанные переплеты пахли клеем и махоркой. На корешке первой было написано «Псалтирь». Другая книжка, без названия в рваном, наново прошитом переплете оказалась рукописной: обтрепанные, пожелтелые страницы, плотно исписанные каллиграфическим почерком, дореформенная орфография, странные, ни разу не читанные, не думанные мысли давно умершего человека. Как в этом разобраться?

Ксения с изумлением читала запретные для комсомолки наставления о сотворении Земли, птиц и зверей, рассуждения о природе и человеке, об иноческом подвиге, смирении гордыни, нестяжательстве, вечно живущей душе, о памятозлобии и сребролюбии.

«Нечувствие, как телесное, так и душевное, есть омертвение чувства от долговременного недуга и нерадения, окончившееся нечувствием.

Безболезненность есть обратившееся в природу нерадение, оцепенение мысли, порождение худых навыков, сеть усердию, силок мужеству, незнание умиления, дверь отчаяния, матерь забвения, которая, родив дщерь свою, снова бывает ее же дщерию; это – отвержение страха Божия»[46] – читала Ксения и изумлялась.

Она брала в руки свои белеющие пряди, уходила в сени. Там в деревянной лохани всегда была у неё свежая вода для питья. Ксения подносила светец к спокойной поверхности воды и сама себе казалась чужой. Снова возвращалась в горницу, принималась за чтение, засыпала над ним, и во сне скучала и маялась, а по пробуждении опять принималась за чтение.

Читая странную рукопись без названия, она вспоминала другую книгу. И чудилось ей, будто за обледенелыми стенами избы блещет в лучах теплого солнца, катит валы лазурное море. Но нет у неё товарища-старца, смерть которого может стать исходом её плена, но есть другой, живший некогда человек, вероятно, как и аббат Фариа, очень старый, посвятивший себя служению церкви человек. Не известный Ксении старец творил запретные ныне молитвы в далекой пустыне и потрудился оставить наставления потомкам. Есть и другой подвижник, переписавший его труд, будто специально для неё. Погружаясь в чтение, она забывала самое себя и, стыдясь собственного невежества, принималась писать на форзаце свое имя. Ксения Львовна Сидорова, Ксения Львовна Сидорова – снова и снова писала она коротким обломанным карандашом.

Сколько времени провела она в одиночном заточении, пока Зверь-Война и Зверь-Болото не сошлись в смертельной схватке? Бог весть! Земля была мертвым-мертва, словно не единожды поминаемый в рукописи Господь ещё не сотворил людей, а только зверей лесных и птиц успел сотворить он. Небо оживало лишь в ясную погоду. Она смотрела на верхушки деревьев, на плывущие над ними крестообразные силуэты. Посланники Зверь-Войны, они с ревом проносились над болотом не замечая её. Пока не замечая… И она перестала вечерами жечь лучину и топить печь стала реже, стараясь делать это только в пасмурную погоду.

* * *

Перестрелка началась вечером недолгого пасмурного дня на исходе долгой оттепели. Лес наполнился грохотом и треском внезапно, словно по сигналу дирижерской палочки, грянул во всю мощь оркестр ударных инструментов. Болото ожило, задышало. Что-то громко захлюпало, загудело в его глубине, ожила, забурлила алчная утроба древней трясины. Голодно ей. Давно на вегетарианском пайке. А тут Зверь-Война снова бродит по берегам. Может быть, поделится добычей? Конечно, поделится, и не только человеческие тела скормит Зверь-Болоту Война, но и себя самое. Не первая злодейка бродит по диким берегам. Немало таких набегало. Всех пожрало Зверь-Болото.

Изнемогшая от одиночества, Ксения, едва заслышав первые автоматные очереди, потащилась на край островка. Она ползла на карачках, проваливаясь по шею в снег. Вот оно счастье! Она слышит людей! Пули стригли ветви елей у неё над головой. Она хотела просто посмотреть, разведать. Может быть, там свои гибнут. Может быть, нуждаются в её, Ксении, подмоге. Или смертельный удар пули виделся ей подходящим исходом из плена Зверь-Болота?