– Как же так? У избушки должно быть две курячьи ноги, – ухмыльнулся Тимофей. – Непорядок! А ну-ка, избушка …

Тимофей не успел произнести просьбу, как явилась хозяйка избы. Неказистая, одетая в волчью доху, голова покрыта немыслимым драным платком, лицо так чумазо, что не разобрать – стара или молода. Она возникла из ниоткуда с хорошо чищенным и, видимо, заряженным изделием заводов Маузера в руке. Винтовку баба держала неумело, будто и целиться не собиралась, а там кто её знает. Тимофей на всякий случай поднял руки кверху. А вдруг баба – не голодное видение?

– Сдаюсь! – засмеялся он.

– Что надо?

– Дай хлеба, – попросил Тимофей.

– Хлеба нет, – лицо женщины исказила ехидная улыбка, обнажились поразительно белые, ровные, жемчужного оттенка зубы. Тимофею вдруг почудилось, что обитательница острова молода. Разве снять с неё шкуры? А вдруг да под ними окажется пусть не чистое, пусть штопаное-перештопаное, но цветастое платьишко, а под платьишком настоящая женщина? Эх, если б не голод, не вши, не многомесячные мучения!

– Если дашь пожрать и помыться, то я могу… – Тимофей запнулся. – Ну я ещё могу пригодиться, к примеру, в хозяйстве.

Взор бабы помутился. Неужто собралась зареветь? Неужто думает о том же? Тимофей шагнул вперед. Она отступила в сторону, опустила карабин, сказала неожиданно миролюбиво:

– Проходи.

Он шел следом за ней, недоумевая. Как же они полезут в избушку? Ведь та слишком мала. Как в таком сооружении могли поместиться стол, кровать, утварь, всякое необходимое в хозяйстве мелкое барахло? Но баба прошла мимо сказочного сооружения, по тропке, ведущей за хилую изгородь на двор. Тут всё оказалось нормально сотворено, по-человечески. Обычная пятистенная изба с крылечком и сенями; неподалеку, в пределах изгороди, дровник и сарай. Подворье завалено сугробами, в которых прорыты ходы к хозяйственным постройкам. На волнистой снежной поверхности лишь птичьи следы.

– Ты одна, что ли, живешь? – для порядка поинтересовался Тимофей.

Баба, не удостоив его ответом, направилась в сени.

В избе оказалось намного теплее, чем на улице, но сумрачно и давно не прибрано. В углу стояла полная лохань. Поверхность воды успела затянуться ледком. Дощатая столешница была сплошь уставлена немытой посудой. Тут нашлось всё необходимое: и заветренная каша, и вареные грибочки, и даже толсто нарезанная солонина. Только хлеба не оказалось.

– Хлеба нет, – подтвердила баба.

Только доев кашу и солонину и залив промерзшее до костей нутро чуть теплым травяным чаем, Тимофей смог снова смотреть по сторонам. Не так уж плохо. Всё необходимое на месте: большая железная кровать с «шишечками», русская, давно не беленая печь, под крошечными окошками – грубо сколоченные лавки, за печью – всякая домашняя мелочь, в том числе даже огромный медный самовар.

– Помыться бы, – попросил Тимофей. – Вши заели. Измучился от вшей.

– Дрова в сарае, – был ответ.

Тимофей побрел на двор. Вечер ещё не наступил, но мороз уже окреп. Умирающая зима украсила карнизы дровника и сарая гирляндами сосулек, накрыла сугробы жестким настом. От ветхого крыльца до дровника по глубокому снегу пролегала посыпанная опилками тропка. Навестив дровник, она устремлялась дальше, к плотной стене сосен, к той самой избушке, которую Тимофей поначалу принял за жилище Бабы-яги. В дровнике остро пахло сосновой смолой и мирным покоем. Дров было в избытке. Почему же баба не топит? Тимофей набрал полные руки березовых поленьев, в карманы насовал бересты и мелких щепок, вышел под небо. Эх, закурить бы! Тимофей заметил: баба стоит на пороге, уцепилась за него взглядом. В темнеющем воздухе вился чахлый дымок.

– Неси дрова, – сказала она. – Я не слишком-то топлю. Немцы кругом, да и мало ли ещё кто. Но для тебя воды нагрею. Не нужны мне твои вши. Антисанитария.

– Что? – Тимофей едва не выронил дрова.

– Иди сюда. У меня и табачок есть. От хозяина остался.

* * *

Да какой там стыд. Разве может идти речь о стыде, когда перед тобой исходящая паром лохань горячей воды и кусок пусть дегтярного, но мыла? Тимофей не просто обнажился, он срывал с себя кожу слой за слоем. Гибель Веры, плен, страдания в Вяземском лагере, казавшиеся ему по неопытности совершенно нестерпимыми, блуждания по Вяземским лесам рука об руку со смертью, недолгие мытарства с армией Ефремова. Тоже приключение, не чище вяземского плена. Ну а марш-бросок через замерзшие болота – вовсе ерунда. Он даже не успел толком испугаться. В третий раз покрываясь слоем пены, Тимофей смывал с себя адские кущи. И не важно, что за окном всё тот же трескучий мороз и война, и Зверь-Болото, пожирающее без разбора всякого, кто попадется: и своего, и врага. Главное происходило здесь, в теплом запечье лесной избушки, за ветхой ситцевой занавеской. Вот нежная ручка подает ему стопку белья. Подает целомудренно, не отодвигая занавески, не зарясь на его наготу. Бельишко оказалось впору, только подвернуть рукава и низ кальсон. Хозяин избы был выше его ростом и шире в кости. Да кто ж по нынешним временам хорошо упитан? Разве что чистильщик леса – волк или, может быть, дышащее неподалеку Зверь-Болото. Нажравшееся людской ненавистью, переполненное жестокостью, как не выйдет оно из берегов? Почему не заполнит собой весь мир? Тимофею внезапно сделалось страшно. Что, если, выйдя на порог лесной лачуги, он увидит ужасную зыбь у самых ног? Что, если Зверь-Болото, пожрав крошечный кусочек суши, уже покушается на его нечаянный кров? Против Зверь-Болота бессильно и изделие заводов Маузера, и его, Тимофеева, отвага. Тогда пропадать в ледяной глубине памяти о Вере, сгинуть и этой нежной руке, что оказала ему поддержку.

* * *

Баба сидела на скамье, забавно болтая ногами. Она сняла с головы платок, распустила по плечам неровно остриженные пряди, обрамлявшие её костистое, странно знакомое лицо, ниспадая на лоб. Все в ней бело: белые, отливающие в свете снежным серебром волосы, белые руки, белые ступни ног, беззащитно обнаженные, в голубоватых нитях вен. Белую, мужского кроя, но длинную, до пят, сорочку она прикрыла штопаной клетчатой шалью.

И всей-то корысти – накормила да избавила от вшивого тряпья, а стала вдруг как родная, будто хорошо знакома, будто виделись когда-то, и не раз.

– Меня зовут Тимофей, – он пытался разглядеть лицо доброй хозяйки, но завеса белых волос скрывала её глаза, оставляя открытыми лишь плотно сомкнутые губы, кончик носа и подбородок.

Пряди падали вперед, обнажая гибкую шею. Может быть, баба ещё и молода? Похоже, девочка совсем.

– Я офицер. Летчик. Был в плену, бежал. Ты скажи мне, если что-нибудь надо. Может быть, помочь? Где твой муж? Воюет?

– Я одна уже которую неделю, – тихо отозвалась она. – Это счастье, что ты нашелся. Сам нашелся. Я не могла уйти с острова, а теперь мы будем вдвоем.

– Я только одного хотел ещё попросить.

– Чего?

– Чаю! – он попытался задорно улыбнуться, но опамятовал.